Старуха с зеленым ведерком

Ибо ничем не занималась, ничего не делала Сара, ничего и делать не хотела, что может немощный, старый человек? Одна лишь работа была у нее — деревце, что растет под окном, поливать. Хотела она, очень хотела, чтобы этот тонкий серый стебелек поднимался, наливался соком и деревом стал бы когда-нибудь.

Чтобы стал деревом, зеленеющим и тенистым.

Ведь ничего зеленого еще не было вокруг, один лишь песок. А дальше, где домов, где ничего еще не было, — тоже песок, голые песчаные дюны.

Был и внизу, возле дома, кран. И за воду ту даже платить не надо было. Но у старухи Сары, хотя и была она таким же человеком, как все люди, была беда, своя собственная беда (слава Богу, что не у каждого еврея, думала Сара) — ноги слабые. Высохли они, тонкими стали, в дугу изогнулись. Словно у маленького ребенка, как это иногда бывает. И не могла старуха, хоть и невысоко жила, спускаться да взбираться по лестнице несколько раз в день, чтобы деревце поливать. Если уж и выходила она из дому, а ведь выходила, не высидишь взаперти, и есть надо, и купить надо, и принести надо, и заплатить надо, не высидишь взаперти, если одна живешь. А других просить — так разве попросишь? Каждый своими делами по горло занят. И работать должен, и зарабатывать должен, и отдохнуть. Так разве попросишь? И так мается каждый, да еще в такую несусветную жару.

Еврейская жара, ой, еврейская, думала Сара. Если уж дает что Господь еврею, так не жалеет, если беду — то великую, если жару — нестерпимую.

А деревце это, думала Сара, все равно вырастет, да еще как вырастет. А когда окрепнет, подрастет оно, может и само влагу начнет всасывать — и корнями, глубже пущенными, и ветками, широко раскинутыми, — утреннюю росу впитывая.

И ничего, что трудно старухе вниз спускаться. Не беда и через окно несколько ведерок за день вниз выплеснуть. А если и стоит это несколько грошей, не жаль — разве пожалеешь дереву воды?

Уж и ведерко наполнилось почти доверху, на три пальца от краев, как обычно, как каждый раз. Крепко закрутила Сара кран, чтобы не капало, упаси Бог, уж и последняя струйка, сбившаяся, кривая какая-то, как ноги старухи, в ведерко вылилась, и последние капли из закрытого крана упали, уж могла взять Сара ведерко и нести медленно к открытому окну, уже и деревце, видать, ждет не дождется этой воды, как спасения, однако медлила старуха, с места не двигалась.

Медлила Сара, так как боялась, что снова помешает ей человек, живущий на первом этаже.

Человек — так и звала его про себя Сара, потому что ни имени, ни фамилии его не знала, ни чем занимается, ни как и на что живет человек. Словно нарочно вылезал он во двор как раз тогда, когда Сара опрокидывала ведерко, и попадал прямо под струю.

Нечистая сила какая-то, прости Господи, думала Сара.

Однако время шло, деревце ждало, и старуха, вцепившись обеими руками в дужку, вытащила ведерко из раковины и заковыляла к окну медленно, медленно, чтобы ноги не заплелись и вода не расплескалась.

Ковыляла Сара, зеленое ведерко несла и думала Сара: вылезет ли и сегодня не вовремя тот человек или не вылезет? Думала так Сара, но уже не столько она боялась облить человека, сколько злилась на него — до глубины души злилась она.

В первый раз, когда она вот так нечаянно облила того человека, она вся съежилась у открытого окна, убежать хотела, застыдившись, но не убежала, глаза опустить хотела, но не опустила, смотрела на человека того, не в состоянии ему чем-либо помочь, не зная, как извиниться, ожидая, что сразу обернется он, крикнет яростно (было ведь за что), может, еще хорошенько и выругается (и стоило, ничего не скажешь).

Может, и лучше так было бы, только теперь поняла Сара.

А тогда, наоборот, будто что-то с сердца свалилось, даже улыбнулась она своими тонкими губами, когда никакого слова не услышала, ни крика, ни ругани.

Даже головы не поднял человек, лишь неловко провел одной и другой рукой по промокшей рубашке и, даже не взглянув наверх, где у открытого окна съежившись присела на корточки Сара, вошел в дом. Вошел и не показывался больше.

И забыла об этом случае старуха, и опять поливала деревце, как и раньше, пока снова не вылила все ведро тому человеку на голову. Уже казалось, и самое лучшее время выбрала, и вот опять!

Теперь уж самой интересно было, что человек скажет. И что бы ни сказал — приняла бы Сара каждое слово, пусть и самое злое.

Но не услышала она и в этот раз ни слова, ни звука. Отряхнулся только человек и, ни глаз, ни головы не подняв, вошел в дом и не показывался больше.

Так было в третий раз, и в четвертый.

Тогда уже злость взяла Сару, еще больше остерегалась, поливая деревце, и злилась, и злилась, что остерегаться надо, дрожащими руками опрокидывать ведерко и еще не всегда на деревце попасть. Но еще и не только поэтому злилась старуха, а потому злилась она, что уже четыре раза тому еврею на голову воду вылила, а он молчал, ни слова не сказал, словно так и надо было, словно и следовало издеваться над ним, делать, что хочешь с ним, а он себе будет молчать, еврей этот.