— Если не договоримся, то не дадим, — сказал Евдокимов. — Слишком яркое дело, чтобы положить его под сукно из-за недостаточности улик. Пойдём сложным путём нагнетания общественного мнения.
— А если я уеду за границу?
— Вряд ли, — сказал Евдокимов. — Вы не тот человек, который сможет жить
— Спасибо! — говорю я. — Ваше ведомство отличается удивительной заботой об отдельно избранных товарищах.
На бетонных ступенях постелена скатерть-самобранка. Любопытно, я всегда был уверен, что московские набережные в граните. Когда-то, может и были в граните, а сейчас, извините, такая роскошь не по зубам.
Старуха Шапокляк выкладывает на скатерти бутерброды, с копчёной колбаской, красной рыбкой, чёрной икрой, деловито и шустро, как заправская жена. Я сижу на ступенях, подложив под задницу пиджак, за Москвой-рекой виднеется здание Киевского вокзала: кто-то куда-то едет, кто-то откуда-то приезжает.
Я не улетел в Челябинск. Сказал Порфирию Порфирьевичу, что у меня дела в столице. Тот метнул настороженный взгляд, но тут же успокоился, менты не сомневаются, что я в ловушке.
Фиолетовая девушка эмо без очевидных признаков груди наворачивает бутерброды так, будто её не кормили полгода. Фиолетовой, впрочем, она мне только кажется. У неё странная короткая причёска с редкими фиолетовыми перьями и покрашенные в фиолетовый цвет ногти. В остальном обычная писуха, лет девятнадцати, младше моей дочери.
Когда я пришёл на набережную, она уже сидела на ступенях, смотрела на воду и курила сущую дрянь, что-то вроде «Примы» без фильтра. Я уселся рядом, вскоре объявилась Шапокляк, и у фиолетовой девушки началось пиршество жрачки.
— Пивка бы, дядя, — сказала фиолетовая. — Всухомятку это неправильно. Пива хочу. Попроси бабку, пусть пива поставит.
— Ладно, — говорю я, Шапокляк, улыбаясь, ставит на скатерть бутылку «Жигулевского».
— Фи, — ехидно произносит фиолетовая. — Тоже мне волшебники. Я думала, что-нибудь диковинное сейчас появится, вроде бельгийского фруктового.
— Смотри не подавись на халяву, — говорю я. — А то заставлю трахаться в порядке расчёта за кормёжку.
— Не выйдет ничего, — уверенно говорит девица. — Я лесбиянка и революционерка, дядя. А тебе если проститутки нужны, иди вон по мосту через реку, их там сколько влезет.
— Спасибо, — говорю я. — Шлюхи мне только и не хватало для полноты картины. Сейчас докурю и отправлюсь.
— Как хочешь, — потягивается фиолетовая. — А чего твоя бабка молчит всё время. Я ей не нравлюсь, что ли?
— Не знаю, — говорю я. — Вообще-то, она мёртвая, а мёртвые всегда молчат.
— Клёво! — говорит фиолетовая. — Первый раз в жизни пью пиво с мёртвыми. А ты тоже мёртвый, дядя?
— Какие твои годы, — меланхолично замечаю я. — Я пока ещё живой. Но это, милая моя, как выясняется, такая тонкая грань, я даже не думал, что так незаметно можно границу перейти. Ты искупаться не хочешь?
— Ты чего, дядя, рехнулся? — говорит фиолетовая. — Кто же в Москве-реке купается? И вода леденющая.
— Ничего, — я раздеваюсь до трусов. — Мы — уральцы, ребята крепкие.
— Я пойду, пожалуй, дядя, — говорит фиолетовая. — Меня подруга заждалась.
— Иди, — говорю я, хватаю её за руку и прыгаю в воду. Старуха Шапокляк усаживается на табуретку и на прощание машет нам платочком.
Это не лучшее решение, я плыву на спине, но как обычно единственно возможное в сложившейся ситуации. Если кто-то, кроме меня, видит Шапокляк, он автоматически превращается в опасного свидетеля. Потому что если старуха не разговаривает со мной, это не означает, что она не будет говорить с кем-то другим.
Наверное, следовало написать письмо дочери. Попробовать объяснить. Ты правильно сделал, что ничего не написал. Тот самый случай, когда слова только усугубляют. Моя жена Лена — умница, она что-нибудь обязательно сочинит.