Старые долги

Николай, по правде, не помнил ни Кешку Билибина, ни Ваську Соловьева. Сведения, которые он сейчас излагал с таким воодушевлением, Фетисов получил в прошлом году непосредственно от Иннокентия Павловича, когда складывал ему камин. Город Ярцевск, хотя и был невелик, издавна делился на две части многопутной железной дорогой. И там и тут имелся свой клуб, своя школа и свой магазин. По этой причине каждая его часть жила обособленно, расценивая появление у себя соседей как вторжение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако Фетисов тотчас напомнил Билибину общие для всего города события, где они никак не могли разминуться: большой пожар в привокзальном буфете, когда прямо на снегу лежала россыпь обгоревших конфет и пряников, приезд в Ярцевск к двоюродному брату знаменитого летчика на собственной роскошной машине «опель-адмирал» и охота за неуловимой бешеной собакой, появлявшейся в одной части города почему-то по вторникам, а в другой — по четвергам. Иннокентий Павлович тотчас вспомнил эти события, растрогался, и вскоре они оба верили, что в детстве были неразлучными друзьями.

Калинушкин попытался представить себе нынешнего важного, начальственного вида гражданина Соловьева в образе парнишки во дворе низкого и длинного, как казарма, каменного дома у вокзала, но у него ничего не получилось.

— Нет, позабыл, — признался он.

Калинушкин и самого-то Николая помнил по тем годам смутно. У матери на руках четверо, он, Сашка, самый старший, отец с войны на костылях вернулся — не до игр было. Так что они с Фетисовым познакомились по-настоящему, когда Калинушкин в милицию пришел…

— Это мне все равно, местные они или какие, — сказал участковый. — Цветы у Билибина оборвали третьего дня. Ничего не слышал?

— Цветы-ы? — протянул Николай удивленно и недоверчиво. — Делать вам, я гляжу, нечего в милиции. Цветы!

— Ну, это нам лучше знать, что делать! — обиделся Калинушкин. — Я спрашиваю: ничего не слышал?

— Да откуда же, Иваныч! Вон, поди, Пашка нарвал да продал. На кино.

Фетисов ухмыльнулся. Пашка, потупившись, светился нежной, застенчивой улыбкой.

— Какие цветы, дядя Саша? — спросил он вкрадчиво.

— Дорогие, — хмуро ответил Калинушкин. — Мохнатые такие… Нездешние.

— Я у пацанов наших спрошу.

— Он спросит! — закричал Фетисов радостно. — Ох, артист! Не верь ты ему. А может, не в цветах дело? — добавил Николай, понизив голос и опять трезво и хитро глянув на участкового.

— Больше ничего. Цветы.

Последняя надежда исчезла. Александр Иванович помрачнел, отяжелел лицом.

— Брось, — сочувственно произнес Фетисов. — Да я тебе каких хочешь достану. Вернешь Кешке, чтобы не гавкал, и конец! Или хочешь, я с ним столкуюсь?

«Дело! — подумал лейтенант. — Найти бы такие же!..» Он немного приободрился, но виду не показал. Не попрощавшись, сказав, что зайдет еще, отправился к Билибину. Вслед ему Фетисов заорал:

— Иваныч! Готовь к вечеру бутылку — будут тебе цветы!

III

Иннокентий Павлович сначала не мог понять, чего хочет от него милиционер.

— Какое хищение? — переспросил он. — Пойдемте посмотрим. Ах, цветы? Черт, действительно! — Он подошел к клумбе, пожаловался: — Не хамство, а? Они знаете какие — только что не разговаривают, а все понимают! — говорил Иннокентий Павлович, снимая с кителя Калинушкина прицепившийся сухой листик. — Идите, идите, хозяйничайте! — махнул он рукой гостям. — Я сейчас! А вы откуда узнали?

— В управление был сигнал, — вздохнул участковый. — Приказано найти. Протокол надо составить.

— А нельзя как-нибудь в другой раз? — сморщился Иннокентий Павлович. — Денька через два?

— Денька через два мне о результатах приказано доложить.

Они сели в беседке составлять протокол, но это оказалось делом нелегким, потому что Иннокентий поминутно вскакивал, бегал к гостям, чтобы распорядиться по хозяйству. Калинушкин гулко кашлял, напоминая о себе, и тот спешил в беседку, извинялся, но вскоре опять исчезал. Наконец лейтенант не выдержал.

— Нехорошо получается у нас, гражданин Билибин! — сказал он с обидой. — Я, конечно, понимаю: вы ученый, большой человек. Только у каждого своя служба. У вас своя и у меня своя. Вот вы шум какой подняли насчет своих цветов, в управление сообщили. Меня за них уволить грозятся… А вы бегаете!

Иннокентий Павлович растерялся. Нужно было бы рассердиться: с ним в таком тоне уже давно никто не разговаривал, если не считать продавцов в магазинах, пассажиров в переполненном автобусе — вообще людей, которые не знали, что перед ними Иннокентий Билибин. Он все-таки рассердился:

— Во-первых, уважаемый, я никуда и ничего не сообщал. Не имею такой привычки! Во-вторых, никакого шума, как вы изволили выразиться, не поднимал. И потом… — Тут он собирался сделать замечание насчет недопустимого тона лейтенанта, но вместо этого воскликнул: — Что за чушь! За что уволить?