Старые долги

— Если можешь уйти, уходи немедленно, Гена! Пока не поздно. Не сердись: нет в тебе, значит, призвания. Способности есть, не отрицаю. А призвания… Это разные понятия, дорогой. Да если бы мне в твои годы… На коленях бы полз, зубами цеплялся — только оставьте. Кем угодно! Хоть ящики грузить, хоть полы мыть в лаборатории!

Иннокентий Павлович так живо представил себе эту благородно-трогательную картину, так явственно увидел себя с грязной тряпкой в руках между лабораторными установками, вдохновенно устремившим взгляд в неизвестность, что и про сон забыл; спустив ноги с кровати, смотрел на Геннадия с непримиримым сожалением.

— Мыли? — поинтересовался Юрчиков.

— Что?

— Полы!

— Я к примеру говорю, — недовольно произнес Билибин.

— А, к примеру! Это называется имидж.

— При чем здесь имидж?

— Внушенный образ, — вздохнул Геннадий. — Полы моет в лаборатории, зубами за двери цепляется — только не гоните.

Билибин мог бы и рассердиться за дерзость.

— Амикус Плято, сэд магис амика веритас! Не обижайся, Гена.

Разговор, судя по всему, завершился. Иннокентий Павлович вновь откинулся на подушку и закрыл глаза. Но Геннадий не уходил — ждал решающих слов.

— Иди в садовники, — вдруг произнес Билибин. — Пока не поздно!

— Воды дать или кофе? — деловито поинтересовался Юрчиков.

— Человечество начинает бояться нас. Наука из доброй волшебницы становится злой… Ты не думал об этом, Гена? Самое время уходить. Уйдем вместе, а? В садовники. Травка зеленеет, солнышко блестит…

Юрчиков слушал Билибина с нарастающим раздражением. Если бы Геннадий знал о причине, вызвавшей откровения Иннокентия Павловича, возможно, он не судил бы так строго. Впрочем, в этом случае он должен был бы не только знать, но и понять. Вряд ли Юрчиков сумел бы понять Иннокентия Павловича, если тот и сам не мог разобраться, что произошло с ним. Возможно, он поднимался на новую ступень познания, а возможно, наоборот: все его рассуждения о науке, которая стала угрозой человечеству, не более чем попытка оправдать свое бессилие, чтобы выйти из игры красиво.

Что-то подсказывало Иннокентию Павловичу, что последнее — вернее. Не ему ли, Билибину, принадлежал каламбур, выданный по случаю, когда среди коллег как-то зашла речь о будущем науки, о возможных трагических последствиях научного прогресса: мол, все эти опасения — «удел тех, кто не у дел!»? Не он ли обрывал пренебрежительно подобные разговоры: «Не успели согрешить, а уже каетесь. Работа ждет!»? Назревали перемены в жизни Иннокентия Билибина: трудно было объяснить случайностью цепь неудач, преследовавших его последнее время (хотя бы и относительных, таких, как недавний сомнительный успех). Беседуя с Геннадием, он едва сдерживался. Конечно, прав Василий Васильевич: пора менять прежние привычки, пора отказаться от дешевых эффектов, от манер, которые, может быть, к лицу юнцам, но никак не идут ему, Билибину, в его возрасте, с его репутацией и положением. Раньше в этом не было необходимости: Билибин — рассыпающий шутки или сосредоточенно склоняющийся над установкой, валяющий дурака на конференциях или выступающий на них с блестящими докладами, отчаянный волокита, любитель сабантуев и розыгрышей или ворчун, упрекающий своих сотрудников в отсутствии энтузиазма, — всегда оставался великолепным Билибиным. Если надвигается неприятная перемена, нужно встретить ее с достоинством!

Геннадий отправился на кухню варить кофе, а, когда вернулся, то уже не застал Иннокентия Павловича в постели. Завернувшись в накидку с драконами, тот сидел за столом. Справа от него поблескивали ножницы, слева вился шнур электробритвы. Иннокентий Павлович смотрелся в настольное раскладное зеркальце и задумчиво мял пальцами свое лицо, словно бы стараясь придать ему иные черты. Не успел Геннадий осмыслить эту картину, как Билибин, вооружившись ножницами, решительно отхватил клок от своей бороды, затем другой, третий…

— Молчи, Юрчиков! — приказал он, хотя Геннадий не произнес ни слова, застыв на пороге с двумя чашками кофе в руках.

Через несколько минут все было кончено. Кофе пил с Геннадием не то чтобы молодой, но очень моложавый, чисто выбритый человек, лишь отдаленно напоминающий прежнего Билибина. Особенно бросались в глаза капризные складки возле губ, скрытые прежде неряшливо-добродушной бородой, отчего лицо Иннокентия Павловича сразу приняло выражение усталой значительности. Такие лица бывают у людей, которые уже избегают любителей автографов, но понимают, что легче расписаться, чем отвязаться от них. И когда Геннадий все же поинтересовался, почему Иннокентий Павлович сбрил бороду, ответил он так, как должно, с покровительственной дистанцией:

— Дорогой мой, думай больше о своих делах!

IV

Николай Фетисов полез в потайную дырку на подкладке пиджака и обмер: пальцы провалились в дыру, не нащупав упругого угла десятки, которую он постоянно хранил в заначке.

— А-а, зараза! — заорал он и бросился в дом.

Жена, Клавдия, стирала. На кухне трудно жужжала машина, не справляясь с фетисовскими грязными рубахами; Клавдия с хрустом терла их после машины на стиральной доске.