Старые недобрые времена 1

Попаданец знает наверняка из разговоров и оговорок, что к Церкви очень и очень многие относятся далеко не столь восторженно и истово, как принято считать. Воцерковлённость, она в прямом смысле из-под палки, но, тем не менее, и служба, и исповедь, и причастие для большинства всё ж таки очень значимы.

Вера их не столько христианская, сколько крестьянская, так густо порой переплетена с язычеством, что и не различить. А скабрезных, презрительных пословиц и поговорок о духовенстве в народе столько, что нетрудно понять, что он, народ, разделяет собственно духовенство, и Бога.

Но ритуалы, привычные с детства, успокаивают, облегчают тяготу в душе и обещают пусть не скорое, пусть не в этой жизни, но воздаяние за всё то, что он терпит в этой.

* * *

— Охо-хо… — со стоном разогнулся Сильвестр Петрович, — грехи наши тяжкие!

Он перекрестился, и, достав из кармана трубку, начал набивать её, а потом прикурил и с наслаждением затянулся, прикрыв глаза.

Ванька, подавив стон, присел, а скорее даже упал на прогретое солнцем ядро от мортиры.

— А ты чевой-то? — удивился дядька, открыв наконец глаза, — вона ружьё!

Уперевшись руками в колени, попаданец с трудом встал, не сразу утвердившись на неверных ногах, и, подойдя к сломанному трофейному ружью, которое он, блажью Его Благородия, таскает за собой повсюду, ухватил его и замер в уставной стойке.

— На пле… чо! — скомандовал Сильвестр Петрович, и ополченец принялся выполнять команды. Чувствуя себя…

… а впрочем, он себя никак не чувствует. Ну то есть физически прескверно, а духовно, душевно — никак. Выгорел.

Работа на Батарее не прекращается ни днём, ни ночью, и какая там охрана труда, какое трудовое законодательство…

А он, Ванька, в те минуты, когда остальные отдыхают, пыхая табаком и травя байки, упражняется в шагистике и прочих, столько же актуальных ополченцу солдатских науках.

— Ать-два… — и он поворачивается то на-але… то на-апра…

Не думая, не рассуждая. Мыслей в голове никаких, есть только непроходящая усталость — такая, что даже есть не хочется, а в сон проваливается, стоит только прилечь. Как в колодец… и ничего потом не помнит, разве только то, что снилась какая-то дрянь, но впрочем, и вокруг такая дрянь, что разницы никакой.

За минувшие две недели он, с детства выученный танцам и фехтованию, научился маршировать и жонглировать ружьём так, что, пожалуй, какой-нибудь строевик, увидев такое, прослезился бы и облобызал ополченца. Но пока — так…

— А-атставить! — и приклад ружья со стуком опускается на землю, а сам Ванька, замерев, смотрит в пространство оловянными, невидящими глазами.

— Ну… — подошедший Маркел Иваныч обошёл его вокруг, — на человека начинает походить! Кхе… так что, Сильвестр, не забывай его гонять, потом спасибо скажет!

Прежде, наверное, в голове попаданца ворохнулось бы хоть что-то, но сейчас — одна звенящая пустота. Ни-че-го…

Во время очередного заход в тоннель, Ванька, чувствуя, как его начинает настигать приступ клаустрофобии, дополз, и лёг в нишу, выдолбленную когда-то для хранения инструментов, воды и всего, что только может понадобиться сапёрам.

Прерывисто дыша, он попытался успокоиться, тщетно представляя себя то на поляне в лесу, то в горах, но выходит… да можно сказать, никак не выходит. Паника, сдерживаемая только усилием воли, да памятью о том, что альтернатива всему этому — жестокие побои, а потом бруствер, рвётся наружу.

' — Дышать, размеренно дышать, — мысленно повторяет он, как мантру, — я на поляне в лесу…'

Он услышал какие-то звуки впереди, но, и так-то с трудом удерживаясь в сознании, не обратил на них никакого внимания.

' — Дышать, дышать…'

— … чёртовы кротовьи норы, — услышал он сдавленное…

… не сразу поняв, что сказано это было на французском.

— Под самой батареей заложим, — и ещё несколько слов, которые, в контексте сказанного, можно понять о минировании… и французских сапёрах.

А потом его накрыл приступ клаустрофобии, и страх оказаться погребённым заживо, и ярость на поручика Левицкого, на Маркела Иваныча, на дядьку Сильвестра…

… и он, кусая до крови губы и не замечая того, вытащил из ножен узкий кинжал, змеёй заскользил вслед французским сапёрам.

Несколько мгновений… или часов, а может быть, и веков, и Ванька бесшумно, но очень быстро бросил себя вперёд, накрывая крайнего из французов своим телом и вонзая кинжал ему в затылок — так, как когда-то волкам.

Не теряя времени, он бросился, задевая плечом земляную стену, на следующего, почти успевшего повернуться, отреагировать… но почти — не считается, и узкое лезвие вонзилось в висок, ломая тонкую кость…

… а потом на него обрушилось тяжёлое тело, и Ванька успел, не увидев даже, а почувствовав, перехватить руку с ножом. Завязалась та схватка, которую невозможно описать хоть сколько-нибудь подробно, и можно говорить только об эмоциях, накале чувств и озверении.

Француз начал было брать вверх, его тяжёлое, нечистое дыхание явственно напомнило попаданцу Маркела Иваныча… что странным образом придало ему не сил, а скорее — озверения, и, рванувшись вперёд, он зубами вцепился врагу в лицо!