Старые письма

Все кругом зачитываются твоими злыми пародиями на советский образ жизни, принимая их за юмористические рассказы. Но тема твоего нового романа уже никого не введет в заблуждение. Извини меня, но ты слишком далеко заходишь. В наше время уже нельзя называть вещи своими именами, особенно, в политике. Ты забываешь, что у тебя растет сын, совсем не думаешь о том, как на нем скажется твой арест, а, поверь мне, он непременно последует, если ты передашь роман в редакцию.

Я всерьез задумываюсь над предложением Сергея усыновить Петю. Сергей будет ему хорошим отцом, он просто обожает малыша, готов возиться с ним целыми днями. Я думаю, что он может воспитать из него настоящего мужчину, честного, верного и умеющего принимать правильные решения. Сам он наделен всеми этими качествами вполне. Подумай, ради блага сына"

Внизу стояла дата и аккуратная подпись – Анна. Так звали мою мать.

Еще несколько писем были посвящены теме усыновления, видимо, Егор не хотел этого, она настойчиво его убеждала. Писала она ему много, а вот ответных писем мне все не попадалось. Я испугался, что их вообще не сохранилось, а мне было необходимо знать, что ответил Егор на призывы любящей женщины. Но вот надорванный конверт со знакомым адресом, мы жили там до войны. Подчерк беглый, но приятно разборчивый. Он?

" Нюша! Во-первых, поздравь меня, я теперь не старый бобыль. Ко мне приехала Нина Колокольцева, ты должна ее помнить, это дочь маминой подруги. Ее мать перебралась к маме в Венгрию и теперь живет вместе с ней в пансионате. Как я мечтаю увидеть маму!

Нина сумела привезти с собой мамин подарок для Пети – маленький крестик с бриллиантами. При встрече передам тебе.

С ней приехала Варя, их домработница, которая живет у них с детства.

Еще раз возвращаюсь к теме усыновления, надеюсь, последний.

Страх – плохой советчик. Ты все переворачиваешь с ног на голову. Я потому и пишу свой роман, свидетельство нашего времени, свидетельство преступлений нашего времени, что очень люблю нашего мальчика и хочу, чтобы он жил в свободной стране, чтобы был счастлив. Только это придавало мне силы, и я все-таки завершил эту работу. Занимаюсь последней правкой.

Сергей, возможно, был бы при других обстоятельствах нормальным парнем, да только наше время прессует жестко – кто не с ними, тот против них. Человек вошел в их систему, он сделал свой выбор. О какой порядочности и чести можно говорить – требуется только преданность. Как верно ты подметила, умение принять правильное решение сейчас главное, вот только разные они бывают, правильные-то?"....

Письмо на этом обрывалось. Я стал перебирать, не читая, остальные письма, стараясь найти хоть что-нибудь, написанное этим беглым подчерком, – ничего. Вместо этого я нашел скомканную записку, и она чрезвычайно меня озадачила.

– " Вы в большой беде. Будьте завтра вечером у скамейки над обрывом в 11.00. Ради Пети".

Снизу кто-то карандашом пометил – 14 июля 1939 года.

Тупо уставясь на мятый клочок бумаги, я снова и снова перечитывал лаконичный текст и ничего не понимал. Я узнал этот подчерк. Что все это значит? Слишком много такой личной, и такой болезненной информации за один день. Что бы вы почувствовали, если бы более пятидесяти лет считали своего отца негодяем, бросившим вас в беспомощном младенческом состоянии, и вдруг обнаружили, что он был честнейшим человеком, который очень любил вас. И как получилось, что я ничего о нем не знал? Впрочем, тут можно догадаться. Судя по направлению его творчества, по угрозе ареста, видимо, оберегая меня, родители скрыли от меня правду.

Я не мог больше читать. Голова шла кругом. Мне до слез было жалко, что я не был знаком со своим отцом. Что с ним случилось? Ну почему мне ничего не сказали?! Может быть, я мог бы его найти и поговорить с ним. Я держал в руках неоконченное письмо, единственную оставшуюся у меня его вещь, мои глаза заволокли слезы.

От волнения плохо соображая, я с трудом нашел аллейку, ведущую к флигелю. В ее просвете мелькнул бок отъезжающей машины скорой помощи, казалось, беда наполняла весь воздух кругом. Я побежал. Упругие ветки кустарника с жесткими темно-зелеными листочками наотмашь били меня по лицу.

На террасе стояла Варвара. Я бросился к ней, наклонился и обнял. Она гладила меня одной рукой где-то в районе поясницы, приговаривая:

– Ничего-ничего. Ниночка поволновалась, стало плохо с сердцем. Как было не разволноваться, Петечка. Ты появился так неожиданно, мы уже и не надеялись. Юрий Николаевич, очень хороший врач, он сказал, что сейчас ее заберет, но не позднее, чем через три дня отпустит домой.

Она отстранилась от меня и протянула зажатую в кулачек сморщенную, как и вся она, ручку.

На моей ладони засверкал бриллиантовыми камушками изящный крестик. Он был привязан за верхнее ушко к черной веревочке, я сразу же надел его себе на шею и понял, что буду носить его всегда, хотя я и не крещенный.

– Что случилось с моим отцом?