Старый да малый

Некоторые фразы Василия Михалыча вообще трудно объяснить. Но что-то в них есть такое… не знаю. Например, есть у него выражение: «Смастерить мурзика». Это значит сделать что-нибудь особенное. «Мы немцу под Берлином смастерили мурзика» и т.п. Когда Василия Михалыча что-нибудь рассердит, он не вступает в разговоры и выяснения, а молча «мастерит мурзика». Однажды его сильно рассердил покойный тесть, отец тёти Нинель Павловны. Склочный, надо сознаться, был тип, Царство ему небесное. Типа Миуши. Чего не скажешь про тётю Нинель. Дело было давно, лет сорок назад, в Москве, на Ленинградском проспекте. В общем, обидел его тесть. Вышел Василий Михалыч на балкон к тестю и с корнем вырвал перила. И поставил их аккуратненько рядом. «Смастерил мурзика». Тесть — шасть на балкон, а перил-то и нету. А этаж восьмой. Больше тесть Василия Михайловича не обижал. Извинился. Ну, тот обратно поставил перила. Зацементировал, выпрямил, покрасил. До сих пор стоят как новенькие.

Что же касается Лавруши, то это пятилетний парнишка, который больше всего на свете любит разговаривать. Симпатичный паренёк, добрый, смышлёный.

Вечером Василий Михалыч и Лавруша ложатся спать и беседуют. Это у них называется «ночные поговорилки». И тут Василий Михалыч преображается: он говорит. Говорит много и интересно. Даже поёт иногда, особенно часто про «бродяга Байкал переехал». А Лаврик особенно любит строчку «Так здравствуй, так здравствуй, маманя!». — и подпевает её деду с предельной эмоцией.

Я очень люблю сидеть вечерами на веранде у Будкиных, пить чай из Мюллера и слушать, как за стеной разговаривают дед с внуком. Подслушивать, конечно, нехорошо, но я подслушиваю. Обычно сначала тётя Нинель сидит со мной «за компанию». Но потом уходит к соседке смотреть телевизор.

— Хочешь послушать, как старый да малый беседы свои калякают?.. — улыбается Нинель Павловна.

— Хочу.

— Ну, давай, давай. Может, пропишешь потом в газетке какой… Как дурачок с дурачищем засыпалочки языками чешут.

Нинель Павловна уходит. За стеной сначала молчание. И шуршание: это Лаврик ест свою «спокойноночную» конфету. Затем — Лаврушкин голос, с уютным причмокиванием:

— Деда…

— Оу… Чего тебе, Лаврушенька?

— Ты зачем кряхтишь?

— Старый, вот и кряхчу.

Лаврик думает. Потом тоже кряхтит, подражая деду.

— А я, деда, тоже иногда кряхчу.

— Почему же это ты кряхтишь-то?

— Когда на горшке, к примеру, сижу, чтоб лучше какалось.

— А… Это ничего, это можно. На горшке не покряхтеть — как свадьба без песни.

— И во сне. Мне бабушка говорит, что я кряхчу во сне. Это когда снится что-нибудь про злых.

— Ясно.

Пауза.

— Деда…

— Оу?

— А что такое «конское ведро»?

— Конское ведро? Это, Лавруша, большое такое, чтобы, к примеру, коровья морда влезла. Корове ведь тоже пить нужно. Она живая. Это тебе не этот… не мерседес безмозглый.

Лаврик смеётся. Тихо давится там себе в подушку со звонкими подвываниями. Как будто монетки падают. Лаврик заразительно смеётся. Хороший, значит, будет человек. Первый признак.

— Ты чего смеёшься, Лавруша.

Чувствуется даже через простенок, что дед широко улыбается в бороду.

— Смешной ты, дед.

— Чем же это я смешной?

— Корову с конём путаешь. Ведро-то — «конское», а не «коровское».

Василий Михалыч тоже смеётся, потом кашляет:

— Да, прокол у меня вышел, Лавруша, мат с нашлёпкой.

Пауза.

— Деда…

— Оу?.. Кх-кх… Чего, Лаврушенька?

— А кашляют тоже от старости?

— Ну да. От простуды ещё…

— И от курения, — уверенно-назидательно говорит Лаврик.

— Это верно. Ты не кури никогда, Лаврушенька. Я-то на войне научился. Теперь уж не разучишься. А ты — не надо, не кури никогда.

— Я не буду, я уже бросил.

— Так ты пробовал что ли?

— Не-е-ет. Я так бросил, без пробовать. И пить тоже бросил, и наркотиться…

— А-а-а… Это правильно. Ну его всё это к шутам собачьим.

Пауза.

— Деда…

— Оу?..

— А что такое значит слово «блядь»?

Дед кряхтит, ворочается, потом кашляет.

— Это, Лавруш, кх, негодное такое слово… Сорняковое слово.

— Типа «фашист»?

— Ну да…

— Антошка из седьмого дома всё время это слово говорит. Скажет — и плюнет. Скажет — и плюнет. Ему семь лет уже. У него зуба переднего нету.

— Это он зря, Лавруша. Ты не надо ничего такого говорить. Я и сам иногда… того… пульку сгоряча — а потом и лежу — кряхчу. Ты, Лавруша, не говори ничего такого.

— Да я не говорю. Я, деда, знаю, что такое это слово.

Дед кашляет, шмыгает носом.

— Это, деда, такая тётя, которая бросила своих детишек и голая вышла на улицу. Правильно?

— Кхы… Кхэ… Ну да, похоже…

— Только я не пойму, зачем она голая вышла. Бросила детишек она потому, что плохая, это ясно. Вроде как кукушка. А вот зачем голой на улицу идти… Никак не пойму.

— Жарко ей, наверное.

— А-а-а, тогда ясно. Когда мне жарко, я тоже люблю в одних трусиках ходить.

Пауза.

— Деда…

— Оу?..

— А ты с фашистами как воевал?

— Как… обыкновенно.

— «Мурзика» им «мастерил»? Да, деда?

В голосе Лаврика — гордость за деда. Даже немножко хорошего такого, доброго подхалимажа. Дед смеётся: приятно всё-таки, внук цитирует.

— Мастерил, Лавруша, мастерил.

— Стрелял в них?

— А как же.

— Ты их всех перестрелял?

— Зачем всех… Только тех, кто плохие.