Старый добрый неон

То, сколько раз доктор Густафсон трогал и поглаживал усы, указывало, что он не осознавал этого и на самом деле подсознательно успокаивал себя, что они еще на месте. Не самая тонкая привычка, говорящая о неуверенности в себе, ведь волосы на лице известны как вторичные половые признаки, то есть на самом деле он подсознательно успокаивал, что еще на месте именно они, если ты меня понимаешь. Вот одна из причин, почему я не удивился, когда он захотел, чтобы общее направление психоанализа включало проблемы маскулинности и то, как я понимаю свою маскулинность (другими слова мое «мужество»). Также это объясняло все от картин потерянной-ползущей-женщины и два-объекта-в-виде-кажется-деформированных-тестикул на стене до небольшого африканского или индийского барабана и фигурок с (иногда) преувеличенными сексуальными признаками на полке за его столом, плюс трубка, необязательный размер обручального кольца, какой-то даже нарочитый мальчишеский беспорядок в самом кабинете. Было довольно очевидно, что тут имели место крупные сексуальные комплексы и, возможно, даже неопределенности гомосексуального типа, которые доктор Густафсон подсознательно пытался спрятать и успокоить себя на их счет, и одним из очевидных способов было проецировать свои комплексы на пациентов и заставлять их верить, что американская культура уникально грубо и отчуждающе с раннего возраста промывает мужчинам мозги всевозможными вредными убеждениями и суевериями о том, что значит быть так называемым «настоящим мужчиной», такими как «соревновательность, а не сотрудничество», победа любой ценой, доминирование над чужими волей или интеллектом, быть сильным, не показывать настоящие эмоции, полагаться на мнение других насчет мужественности, чтобы убедить себя в ней, видеть собственную ценность лишь с точки зрения достижений, быть одержимым карьерой или доходом, чувствовать, будто тебя постоянно судят или видят, и т. д. Этот момент в психоанализе наступил поздно, после, кажется, бесконечного периода, когда после каждого примера моей фальши он бурно поздравлял меня с тем, что я честно открыл то, что считал постыдными примерами фальши, и утверждал, что это доказывает, будто у меня куда больше способностей быть подлинным, чем я (оказывается, из-за неуверенности в себе или мужских страхов) сам предполагал. Плюс даже не кажется совпадением, что рак, который уже тогда в нем затаился, находился в толстой кишке — таком постыдном, грязном, тайном месте рядом с прямой кишкой — в том плане, что прямая или толстая кишки дают тайный приют чужеродному приросту — вопиющий символ одновременно и гомосексуальности, и репрессивного убеждения, что открытое знание об этом равно болезни и смерти. Можешь поверить, мы с доктором Густафсоном еще посмеемся над этим, когда оба умрем и окажемся вне линейного времени и в процессе драматических перемен. («Вне времени» — кстати говоря, не просто фигура речи). К этому времени я игрался с ним на сеансах, как кошка с мышкой. Если бы у меня был хоть грамм самоуважения, я бы прекратил, отправился в Общественный центр Даунерс Гроув и упал бы на колени перед мастером Гурпритом, ведь кроме, может, одной-двух девушек, с которыми я встречался, он единственный, кто смог разглядеть во мне ядро моей фальшивости, плюс его окольный и очень сухой способ указать на это пересилил мое безразличие к тому, видел он меня насквозь или нет, что я нашел невероятно впечатляющим и подлинным — в мастере Гурприте я видел человека, которому, как говорится, нечего доказывать. Но я не смог, и вместо того я более-менее обманул себя и ходил к доктору Джи дважды в неделю почти девять месяцев (ближе к концу я приходил уже только раз в неделю, потому что к этому времени рак уже диагностировали и он ходил на лучевую терапию каждый вторник и четверг), и говорил себе, что хотя бы пытаюсь найти место, где мне помогут обрести путь к подлинности и прекратить манипуляции окружающими, чтобы те видели мою «статую» возвышенной и впечатляющей, и т. д.

Также, однако, необязательно истинно, что аналитику совсем нечего было сказать или что он не предоставлял иногда полезные модели или точки зрения на основную проблему. Например, оказалось, что одна из его основных рабочих предпосылок — что для человека существуют только два основных, фундаментальных ориентира, (1) любовь и (2) страх, и они не могут сосуществовать (или, в логических категориях, их области были исчерпывающи и взаимоисключающи, или что их массивы не пересекаются, но их союз содержал все возможные элементы, или что:

‘(∀x) ((Fx → ~ (Lx)) & (Lx → ~ (Fx))) & ~ ((∃x) (~ (Fx) & ~ (Lx))’),