Старый двор

Пани молилась перед семейным крестом: «Прости нам, Господи, грехи наши и помилуй нас!» Она нашей веры была, из старого украинского рода происходила, и народ любил ее. Открылась дверь и вошел священник. Никогда его не забуду. Высокий, с большим лбом, синеглазый. Такой сильный был, что если ухватил рукой за колесо, так даже сильнейшие кони встанут. Пел, как соловей, а проповеди такие говорил, что народ из дальних деревень в нашу церковь прибегал. Не было такого, чтобы не послушали его. Вошел и говорит: «Слава Иисусу Христу!»

Все бросились к нему:

«Спаситель наш!»

А он:

«Уважаемое панство. Послушайте, что скажу, и решайте скорее. Вы знаете мое благорасположение к вам (госпожа Зофия приходилась ему свояченицей), но знаете, что и народ мне не чужд, я его пастырь. Я обещал людям, что отберу у вас присягу, что вы выедете из деревни и, пока помещик жив, не вернетесь сюда. Имением будет управлять установленный вами управляющий. За то, что произошло сейчас, никому и волоса с головы не упадет. Если вы согласны на то, поклянитесь».

«Годимся!» — ответили все, кроме помещика.

«А вы?» — обратился к нему священник.

«Ради семьи я должен согласиться, но если бы не жена и дети, мой разговор с ними был бы короткий».

«Итак, прошу», — сказал резко священник и отобрал присягу. Потом вышел на крыльцо и сказал народу. Его голос звучал среди зимнего ветра, как военная команда: «Ручаюсь вам своим словом, что вся семья уедет из села и пока пан жив, не вернется сюда. А теперь прошу, ведите себя как следует. Я отвезу барские повозки за границы, со мной поедет тот из хозяев, которого вы выберете из себя для контроля. Согласны ли?»

«Согласны!» — раздалось кругом, и священник велел устраивать повозки, а сам вернулся во двор. Пани Зофия припала ему к ногам. Он поднял ее и усадил на диване.

«Успокойтесь. Думаю, это лучшая развязка, которой только можно было добиться. Детям и так нужно ходить в школы, а что касается имения, то я уже буду хорошо смотреть за управляющим».

Помещик ходил по комнате и сопел.

«Благодарю вас, дорогой родственник, — сказал, протягивая руку к священнику. — Но это вынужденная присяга».

«Что?»

«Вынужденная присяга, говорю. И неужели я связан ею против моих собственных холопов, взбесившихся, как стая собак?»

«Но я поклялся перед ними, а вы передо мной! — ответил решительно священник, и глаза его запылали с трудом сдерживаемым гневом. — Как честный человек, вы должны знать, что ваше обращение с крестьянами было хуже, чем плохое, — преступное. Кувшин не вечно воду носит, а ваше время и так долго тянулось. Присяга — вещь святая, и вы ее должны сдержать. А если нет, дело будет уже между вами и мною. Не задирайте нос! Меня вы не устрашите. Мои предки были большими панами, чем вы, физической силы я не боюсь, да и моральное превосходство тоже не по вашей стороне».

«Отче!»

«Пане!»

Глаза их встретились.

В гостиной сделалось тихо. Никто не смел и дохнуть. Казалось, даже часы перестали идти. Тогда помещик опустил голову.

«Итак?!» — спросил священник.

«Ну, да…» — процедил сквозь зубы пан и велел подать воды. А священник говорит ему:

«И еще одно. Когда вы уедете, я должен знать, что произошло с Гертрудой».

«Это семейное дело».

«Я тоже, хоть и издалека, но к семье отношусь, а если бы даже и не относился, то совесть велит мне, чтобы дело это было решено раз и навсегда, мой пане!»

«Воды! Скорее, скорей воды! Темно мне. Зажгите больше свеч».

Все бросились к пану, и через минуту пана уже не было. Случился с ним приступ на том же диване, который он купил за выигранные в карты деньги.

Под окнами послышались крики. Народ смущался, почему не уезжают паны. На крыльцо вышел священник.

«Господин не поедет. Он скончался. Не верите мне?»

«Верим, но как-то странно».

«Если странно, то пусть двое придут и посмотрят».

«Не нужно, не нужно. Пусть с Богом покоятся».

И разошлись.

Когда похоронили пана, за гробом шла Гертруда, белая, как молоко, и все думали, что она поседела в ту страшную ночь, когда с паном произошел приступ.

После похорон люди просили священника, чтобы пани не выезжала из села, говорили, что они знают ее доброе сердце и что между деревней и двором не будет той пропасти, что раньше.

Но пани не согласилась. Говорила, что не зря целовала крест, что больше не вернется. Дети подросли, и женился старший сын и прибрал к рукам имение — но тогда уже и панщины не было. И все это происшествие ушло в забвение, как уже и не одно на этом свете; память наша коротка. Но есть, пожалуй, невидимая книга, в которой записывают все, хорошее и плохое, чтобы свести счеты. В книге нашего двора «debet» был больше, чем «hebet»^[6]. И потому он приговорен к запустению. Имение распродадут, а чего же стоит двор без имения? Это уже не двор, а большой, бездушный дом, не так ли?

— Пожалуй, что да.

— Полагаю своим глупым умом, что справедливость какая-то должна быть и что ни грех, ни одна обида не проходят безнаказанно.

— Вы говорите, как священник в церкви. Но это правда… а того священника, о котором вы рассказывали, я узнал по вашему описанию.

— Неужели?

— Да. Это был мой дед.