Старый год

Ключ повернулся тогда, когда я стоял перед открытым небольшим холодильником, вторым на кухне, в котором хранились лекарства в количестве и разнообразии большем, чем необходимо молодому человеку. Названия некоторых из них были мне совершенно незнакомы, и я решил, что будет разумно запомнить их. Скажи мне, чем ты болеешь, и скажу я, кто ты...

И тут я услышал, как в замке поворачивается ключ.

Как хорошо, что я закрыл за собой дверь на оба ключа. Это дает мне минуту на то, чтобы спрятаться.

Не так легко спрятаться даже в просторной квартире. Голова работает бестолково, взгляд мечется по комнате, ноги мысленно тащат тебя под кровать в спальне, но мне нужно было спрятаться поближе к двери. В случае, если Малкин соберется спать, мне желательно бы выбраться оттуда незамеченным. А лежать под кроватью – не лучшее решение.

Дверь заскрипела, открываясь, – он повернул второй ключ быстрее, чем я рассчитывал.

В тот момент я был в большой комнате.

И мне было некуда спрятаться.

Поэтому я просто залез под рояль. Если бы хозяин дома немного наклонился, ему бы ничего не стоило меня увидеть.

При всех недостатках моего укрытия у него были и достоинства. К примеру – высокая стопка книг. Не дождавшись книжного шкафа, она лежала бруствером между роялем и комнатой. Так что случайно меня увидеть трудно.

Я отполз к стене и свернулся там калачиком. Теперь мне были видны ноги людей, но об их головах я не имел представления.

Ноги протопали по коридору. Затем появились в поле моего зрения. Две пары. Одни в блестящих ботинках, такие, наверное, носят в британской палате лордов. Вторые в грубых пижонских башмаках на толстенной подошве. Ноги в ботинках семенили часто и мелко, ноги в башмаках шагали редко и широко.

– Погоди минутку, – сказал голос Пронькина. Я узнал его сразу. – Сейчас я тебе все покажу.

Они отошли к стене. Пронькин привстал на цыпочки, затем тяжело вздохнул и поставил на пол у стены картину – голландский пейзаж с мельницей и парусником на горизонте. Главное в картине была позолоченная рама. Я эту картину заметил, но как-то не придал значения, полагая, что она часть будущего интерьера.

– Ого, – сказал низкий голос. – Швейцарский?

– Точно не знаю, – ответил Пронькин. – Кажется, японский. Тебе же, Гаврила, лучше знать. Кто из нас специалист?

И тут, даже не видя, что там в стене или на стене под картиной, я догадался, что они разговаривают о сейфе.

– Сможешь? – спросил Пронькин.

– Плевое дело. – Человек в башмаках постучал чем-то по дверце сейфа. Дверца глухо, негромко отозвалась.

– Тогда начинай, – сказал Пронькин.

– Иди кофе свари, – распорядился Гаврила.

Пронькин отправился на кухню.

Человек по имени Гаврила, очевидно слесарь по сейфам, бухнул на пол чемоданчик, какие бывают у водопроводчиков, затертый и потрепанный. Он опустился перед ним на корточки, и теперь – стоило бы ему посмотреть под рояль – он бы меня увидел. К сожалению, я не могу внушить человеку, что меня нет вообще. Не получается. Так что пришлось затаить дыхание и молить небо, чтобы он не поглядел в мою сторону.

Небо смилостивилось.

– Как же ты умудрился ключи потерять? – спросил Гаврила.

– Я же сказал – обокрали. Дачу обокрали, а ключи на даче были.

Гаврила выпрямился.

– Где у тебя штепсель?

– Поищи, – сказал Пронькин. – Я сюда недавно переехал. Сам еще не все знаю.

– Туманный ты человек, – рассмеялся Гаврила. Смеялся он сурово, будто ему и не было смешно, но требовалось издавать определенные звуки.

– Тебе будет заплачено, – сказал Пронькин, возвращаясь в комнату. – Сахар в кофе я положил.

– Ладно, поставь на пианино.

Пронькин подошел к роялю. Мне были видны его сияющие ботинки. На носке я увидел пятнышко. Мне так захотелось его стереть, что я еле удержался.

Башмаки Гаврилы тоже подошли к роялю. Гаврила отхлебнул кофе и сказал:

– Слабо завариваешь.

– Я не знал, как ты любишь.

– Не важно. А что ты из фирмы не вызвал?

– Не хочу чужих людей сюда пускать, – сказал Пронькин.

– Нужные бумаги, говоришь? – Гаврила прошел к стене, затем я увидел, как он включает дрель в штепсель, который был у самого плинтуса. Дрель зажужжала. Сначала низко и ровно, потом взвизгнула, столкнувшись с металлом. Мне казалось, что сейф должен сейчас взвыть от боли.

Когда дрель завизжала, Пронькин отчаянно завопил:

– Нельзя потише? Весь дом перепугаешь!

– Пускай привыкают, – отозвался Гаврила.

Дрель жужжала, Гаврила переступал с ноги на ногу, подбираясь к замку, выискивая в дырке нерв.

– Я не могу, – заявил Пронькин и вышел из комнаты.

Но тут же вернулся, и я понял, что бумаги, забытые в сейфе, слишком ценны, чтобы доверять их слесарю или взломщику.

Мы оба терпели – только мне было труднее, потому что я терпел, скорчившись под роялем, а Пронькин – сидя на диване. Правда, я мог без боязни шевелиться и даже греметь костями, потому что скрежет, стоящий в комнате, мог заглушить даже предсмертные вопли.

Не знаю точно, сколько это продолжалось, – но долго.

В середине операции снизу начали стучать. Но стук лишь придал Пронькину отваги.

– Давай! – крикнул он. – Скорее! Не обращай на них внимания! Быдло собачье!