Старый колодец. Книга воспоминаний

Расставив для обозрения стенды с эскизами и макеты декораций, Володя, как и полагалось, рассказал о своем понимании пьесы, о видении будущего спектакля и о процессе работы над дипломом. Я должен напомнить, что в те времена истолковывать старинные пьесы на современный манер было не принято, декорации и предметная среда должны были отвечать духу и стилю эпохи, а актерам полагалось выходить на сцену одетыми, это во — первых, и даже одетыми по моде того времени, к которому действие было отнесено автором. Сценограф должен был разбираться в этих вещах — ив своей вводной речи Володя показал, что разбирается превосходно. Но, говоря о костюмах, он допустил неосторожность. Что касается костюмов, сказал он, то я пересмотрел много материала, но когда я открыл альбомы с репродукциями Хогарта, я нашел там все, что нужно. Для верности, однако, он напомнил, что Хогарт был современником Голдсмита. Я же, тоже для верности, напомню, что Уильям Хогарт — один из величайших английских мастеров XVIII века и что в его картинах и гравюрах, нередко сатирических, развернута единственная в своей достоверности картина нравов тогдашней Англии.

После дипломника, как полагается, выступили руководитель и рецензент; оба высоко оценили работу. И тогда поднялся для выступления сам Председатель Государственной комиссии, знаменитый скульптор, чей проект памятника Карлу Марксу был удостоен критических замечаний самого Ильича. В этом месте своих слов у меня не хватает; я буду заимствовать: вид Алешина был ужасен, он был как божия гроза.

— Что же это такое! — загремел он. — Дипломник выполнил эскизы маслом! А кто ввел эту моду — писать театральные эскизы не темперой, а маслом? (В этом месте была выдержана трагическая пауза.) Художник — импрессионист Коровин, сурово осужденный советской общественностью! (Еще одна театральная пауза.) Как теперь по таким эскизам будут исполнять декорации?! (Риторическая пауза…)

Зал скептически замер. Художник — импрессионист Коровин, заодно с остальными импрессионистами, уже переставал быть идеологическим пугалом, а в Эстонии — и подавно. Кроме того, эскизы декораций делаются не для технических исполнителей, а для фиксации общей пластической концепции спектакля; исполнители же в эскизы не смотрят, а получают специальные подробно проработанные образцы.

Да и вообще, в импрессионизме ли дело?

Первое, что пришло мне в голову, не имело касательства ни к какому направлению в истории искусства. Чтобы объяснить эту догадку сегодня, требуется еще одно отступление: я должен буду опубликовать некое известие, несмотря на сомнения, которые меня при этом одолевают.

Дело в том, что…

Ну, как бы это сказать поделикатней?

Эээ…

Ну, словом, вот так — в студенческие годы фамилия Володи была не Ворошилов, а Калманович, вот. Студент Владимир Калманович. В Эстонии в те годы — а поступал он к нам году в 1953–м или 1954–м — носителей такой фамилии принимали в Государственные учебные заведения, было, было такое. А героическую фамилию на «-ов» он взял к концу учения; кто‑то объяснял, что это была фамилия жены. И вообще, фамилия эта не от полководца произошла, а от глагола «ворошить». Да и выбора, вероятно, не было.

Если кто‑либо собирается задним числом осудить Калмановича за то, что он стал Ворошиловым, то на мою поддержку он рассчитывать не должен. Способы борьбы с абсурдным и беспощадным режимом были столь же разнообразны, как были разнообразны цели. Великая цель взорвать режим мало кому приходила в голову в пятидесятые годы, а если приходила, то в идеальной форме, поскольку планы реализации идеи были абсурдны сами по себе. Я полагаю, если еврейский юноша ставил себе цель выжить и реализовать себя, то это само по себе уже было вызовом власти, которая ставила себе относительно юноши противоположную цель. Каждый использовал подручные средства, то есть те, которые были под рукой. Вот и все[30].

Но бьют, как известно, не по паспорту. В бумагах написано Ворошилов, а лицом чистый Калманович, да и поведением тоже: хочет показаться умнее других, и вообще — выделывается; все не как у истинно советских людей…

Таковы примерно были мои предположения о причинах гнева исторического скульптора.

Между тем, председатель Госкомиссии продолжал громить.

— Вот, дипломник поленился, не захотел изучить эпоху, костюмы, как полагается… Доверился какому‑то художнику!

Тут в зале произошло движение, а сидевший рядом с Алешиным наш молодой тогда ректор тронул его за рукав и стал что‑то шептать. Но председателя было уже не сбить.

— Тут мне говорят, что это знаменитый художник. Много нынче знаменитых развелось…

Это было, конечно, смешно: Алешин публично сел в лужу. Но и не смешно тоже. На бумаге не воспроизвести интонационную кривую последней фразы, вельможно — пренебрежительно — брюзгливо — брезгливую, с повышением голоса и растянутым ударением на первый слог — мнооога нынче… — настоящих‑то знаменитых мы знаем, небось, сами оттуда.