Старый колодец. Книга воспоминаний

Обеим, Жозе и Жене, религиозность была чужда полностью. Этот нерв иудейского мировидения у них отсутствовал — и все мотивы, связанные с религией, вплоть до политических, были для них непонятны и неприемлемы. Известный тезис «Вся эта земля принадлежит нам, ибо так написано в Танахе» не выдерживал рациональной критики и потому в их глазах не имел силы. Стремление принять окраску окружающей среды любой ценой, как следует из всего сказанного, было им не свойственно — вот самая мягкая формулировка, какую только я могу придумать. Драму неразрешимости израильской ситуации можно трактовать и переживать по — разному. Они переживали ее с единственно возможной для них позиции — либеральной и гуманистической. Ничего хорошего: когда гуманность и демократия сталкиваются с фанатической одержимостью и биологической агрессивностью, баланс складывается не в пользу гуманности просто потому, что она — гуманность.

Мы рождены в стране утопий: у нас такой менталитет,
что видим брата в эфиопе…
А он в нас — нет.

Сообразительный читатель догадывается, что стихотворный эфиоп — не житель Эфиопии, а метонимический персонаж, замещающий человека любой расы и веры и понадобившийся здесь для рифмы. Он рифмуется с утопией.

Не идентифицировала себя Жозефина с покинутым государством. Но и с новообретенным государством не могла себя идентифицировать. Ценила его, ценила высоко, ценила его отличия от государства оставленного. Но о слиянии не было речи. Так и жила — не идентифицированной.

Неспособность к конформизму, к экстатической отдаче любой партии или идеологии — одна сторона дела. Об этой я знал. О другой догадывался, а узнал, прочитав оставшиеся стихи. Там есть несколько на одну тему — постоянную.

Впереди последняя дорога…
Вопрошаю небеса в тоске:
Как я буду с иудейским Богом
Говорить на русском языке?

Даже если бы Жозефина хорошо выучила иврит, она бы заговорила в горних на русском языке, с этим ничего не поделать.

Где дождь грибной — душе отрада?
Где звонкозвучная капель?
Здесь не бывает листопада,
И на июль похож апрель.
Ни гололедицы, ни вьюги,
Свод неба вечно — голубой.
Но сколько можно жить на юге?
Пора! Давно пора домой!

Я знаю, патриоты Израиля будут недовольны. Патриоты России будут возмущены! Но ни к тем и ни к другим ее «домой!» не имеет касательства. Не их это дело, это ее персональное дело. Честная, без кривляний, без притворства, без показухи, не патриотическая, патриоты будут правы, совсем не патриотическая — ибо патриотизм предполагает железные желваки, тяжкий взгляд исподлобья и сжатые кулаки, — простая, естественная, органическая привязанность к дому. Недаром она всю жизнь учила русской литературе и русскому языку, так оно в ней и осталось. Но это и ее собственная, и ничья больше, внутренняя диалектика еврейства и привязанности к России, ее ностальгия по родной стране, которая есть и которой нет, и чувство принадлежности к родному же гонимому еврейскому народу.

Ужель мое еврейство мнимо?
О гены! Что молчите вы?!
Прекрасен лик Иерусалима,
Но мне милей лицо Москвы.
И лишь в музее «ЯД Ва — шем»
Я чувствую себя причастной
Ко всем убитым и несчастным —
Их боль живет в моей душе…
С моим народом обреченным,
Зарытым заживо, сожженным,
Я прохожу последний путь —
И не спастись и не свернуть.

Вот так иногда поворачиваются дела с патриотизмом, чувством племени, расы, почвы… Бывают, бывают вещи посложнее простых антиномий «мы — они», «наши — не наши», «я — другие».

Да, более полувека она не идентифицировала себя с «покинутым государством». Но государство и страна, культура, природа, жизненная субстанция — вещи, видимо, разные. Когда стало возможно, она начала ездить в Россию. Не часто. Возвращалась со смешанными, очень смешанными чувствами. Говорила, что больше не поедет. Потом ехала снова. О последней поездке я еще вспомню.

* * *

назови меня стервой
я хочу уйти первой
Я хочу уйти сразу,
Не дожив до маразма,
Не дожив до инсульта И до нового культа,
До обкомов, райкомов,
До еврейских погромов.
Не дожить хорошо бы
До побед Баркашова…