Старый патагонский экспресс

Все они запаслись фотоаппаратами. Я едва не расхохотался, подумав о том, что они взяли фотоаппараты, чтобы делать снимки в пути. Подумайте сами, какая грандиозная идея! Вы видите что-то выходящее из ряда вон и тут же фиксируете это фотоаппаратом: грязную лужу, по которой идет рябь от ветра. К семи часам солнце стало особенно ярким и низко опустилось на небосклоне. На несколько волшебных мгновений оно чудесным образом осветило уродливые полуживые колючки, отбросившие длинные причудливые тени на равнину, и пейзаж показался мне знакомым. Это была бурая выветренная земля, изображаемая обычно на последних страницах Библии. «Палестина» — написано под этими рисунками или «Святая земля», и вы видите: пыль, высохшие колючки, синее небо, камни.

На этот раз я ужинал в компании молодой четы, только что побывавшей в Бразилии. Они были в восторге от Буэнос-Айреса, и я подумал, что у них медовый месяц. Солнце садилось, небо поражало яркой синевой и желтизной над темной равниной, и мы только что остановились у платформы на станции «Министеро-Рамос-Мексиа». Ее не было на моей карте. Женщина говорила непрерывно: они превосходно позавтракали в Бразилии, там было очень много черных, и все ужасно дорого. За окном, на платформе «Министеро», мальчишки торговали орехами и виноградом.

И наконец солнце совсем угасло. В ту же минуту стало холодно и очень темно, и все на платформе устремились к фонарям, висевшим на столбах вдоль края перрона. Люди появлялись из темноты и теснились в кругах света, как бабочки.

Наш пропыленный вагон-ресторан выглядел роскошно по сравнению с остальным составом. Молодая чета, только что обсуждавшая бедность в Бразилии, о чем-то задумалась.

Снаружи мальчишка завывал:

— Виноград! Виноград! Виноград! — Он норовил пропихнуть свою корзинку в окно.

— Они такие бедные здесь, — заметила леди. Официант только что подал нам стейки, но никто еще не принимался за еду.

— Они всеми забыты, — подхватил ее муж.

Люди на платформе смеялись и весело болтали. На миг я подумал, что мы снова оказались во власти своих комплексов вины: жители Министеро выглядели вполне довольными жизнью. Поезд тронулся, и мы наконец-то воздали должное стейкам.

Когда парочка насытилась и удалилась к себе в купе, мой проводник попросил разрешения присесть за мой столик.

— С удовольствием, — ответил я и налил ему бокал вина.

— Я все хотел у вас спросить, — сказал он, — где вы раздобыли свой бесплатный билет?

— У одного генерала, — уклончиво ответил я. Он не стал вдаваться в подробности.

— Жизнь в Аргентине дорогая, верно? Как вы думаете, сколько я получаю?

Один знакомый в Буэнос-Айресе сказал мне, что средний заработок в Аргентине равен примерно пятидесяти фунтам в месяц. Мне это показалось мало, и вот теперь предоставилась возможность все проверить. Я мысленно перевел пятьдесят фунтов в песо и назвал полученную сумму.

— Меньше, — ответил проводник, — гораздо меньше.

Оказалось, что его жалованье составляет меньше сорока фунтов.

— А какая зарплата в Штатах?

Мне не хватило духу сказать ему правду. Я решил смягчить удар и сообщил, что проводник получает около пятидесяти фунтов в месяц.

— Я так и думал, — сказал он. — Видите? Намного больше, чем мы.

— Но в Штатах очень дорогие продукты, — сказал я. — А здесь еда дешевая.

— Совсем ненамного. Зато все остальное гораздо дороже. Вам нужна одежда? Вам нужна обувь? Все очень дорогое. И не думайте, что такое положение только в Аргентине. Нет, так живет вся Южная Америка. И даже есть страны, где гораздо хуже, чем у нас.

Он налил еще бокал вина из моей бутылки, разбавил его содовой и пробормотал:

— Когда все эти люди приедут сюда в июле на Кубок мира, они будут сильно удивлены. Как и вы, не так ли? «Какой это чудесный цивилизованный город!» Именно так они и скажут. Но потом они увидят, как все здесь дорого. И сразу захотят скорее вернуться домой!

— Вы любите футбол? — спросил я.

— Нет! — отрезал он. Немного подумал и медленно произнес: — Нет. Я футбол терпеть не могу. Сам толком не знаю почему. С этой точки зрения я очень странный человек. Потому что практически все его обожают. Но хотите знать, что именно я в нем вижу?

— Конечно, хочу.

— Это слишком грязная и фа. И нечестная. Посмотрите сами на эту игру: вы поймете. Они только и делают, что пинают друг друга по лодыжкам. И рефери на это плевать. Пинки, пинки — бах, бах! Это же глупо. И нечестно. И люди любят эту игру именно за грубость. Им нравится смотреть на драку, на разбитые в кровь ноги, — он отхлебнул вина. — А я? В игре я люблю искусство. Взять тот же теннис или баскетбол — прекрасные виды спорта. Никто не дерется, не пинается. Рефери записывает вам фолы — три предупреждения, и вы вне игры.

Мы еще долго беседовали. Оказывается, он работает на железной дороге тридцать два года.

— Вы были в Патагонии? — спросил я.

— Это и есть Патагония, — он постучал по окну. Снаружи стояла сплошная темень, но пыль по-прежнему проникала через щели в рамах. Получалось, что он показал мне на эту самую пыль.

— Надо полагать, вы здесь работали еще при англичанах.