Старый порядок и революция

Как я и ожидал, Старый порядок предстал передо мною во всей живости, со всеми своими идеями, страстями, предрассудками, обычаями. Каждый человек свободно говорил на своем языке и поверял самые затаенные свои мысли. В конце концов я обрел понимание старого общества, коим не обладали люди, жившие в эту эпоху, поскольку я имел перед глазами то, что никогда не открывалось их взору.

По мере углубления в мое исследование я поражался, постоянно подмечая в жизни Франции тех времен черты, удивляющие нас в жизни сегодняшней. Я находил там во множестве чувствования, которые, как я думал, порождены Революцией; я находил там во множестве идеи, которые, как я до сих пор считал, также происходят из эпохи Революции; я находил там тысячи привычек, полагая, что и они также привнесены Революцией. Повсюду находил я корни современного общества, глубоко вросшие в ту старую почву. Чем ближе приближался я к 1789 г., тем отчетливее понимал, как формировался, рождался и креп дух Революции. Мало-помалу моему взору открылась вся физиономия Революции. Возникшие очертания уже предвещали ее бурный темперамент, гениальность; да это и была самая революция. Я обнаруживал не только причины первых ее усилий и порывов, но в большей степени даже предвестники отдаленных ее действий, поскольку Революция имела в своем развитии две отчетливо разнящиеся фазы. Первая из них — когда французы, казалось, стремились полностью уничтожить свое прошлое; вторая же — когда они попытаются частично заимствовать из этого прошлого. Таким образом, имеется множество свойственных Старому режиму законов и политических привычек, которые в 1789 г. разом исчезли, а несколькими годами позже появились вновь подобно некоторым рекам, уходящим под землю, чтобы немного далее вновь вырваться из-под земли, блистая прежней гладью вод меж новых берегов.

Собственно, цель книги, предлагаемой мною вниманию читателя, — попытаться понять, почему великая революция, зревшая в то время почти на всем континенте, разразилась у нас раньше, чем в иных странах; почему она как бы сама собой вышла из общества, которое ей предстояло тотчас же разрушить; и как, наконец, старая монархия могла потерпеть столь полное и внезапное поражение.

По моему замыслу предпринятое исследование не должно было ограничиваться этим. Если время и силы не иссякнут, я намериваюсь проследить сквозь перипетии этой долгой Революции судьбы французов, с которыми мне в жизни довелось близко сталкиваться при Старом порядке и которые были им воспитаны. Я хотел бы показать, как судьбы этих людей изменяются и преображаются в зависимости от событий, но вместе с тем сохраняют свою природу, то есть беспрестанно являются в облике, несколько отличном от прежнего, но всегда узнаваемого. Я прошел бы вместе с ними первые дни Революции 1789 г., когда любовь к равенству и любовь к свободе наполняли их сердца, когда они жаждали создать не просто демократические институты, но институты подлинно свободные; не только уничтожить привилегии, но признать и права и сделать их священными для каждого. То было время молодости, энтузиазма, гордости, благородных и искренних страстей, время, которое, несмотря на все его ошибки, люди навечно сохранят в своей памяти и которое долго еще будет смущать покой и сон всякого, кто захочет очернить или поработить эти благородные порывы.

Прослеживая быстрым взором путь нашей революции, я попытаюсь показать, какие ошибки, какие неверные оценки привели к тому, что те же французы отказались от своих первоначальных целей и, забыв о свободе, возжелали сделаться лишь равными во всем служителями господина мира. Я покажу, как правительство гораздо более сильное и более абсолютистское, чем опрокинутое Революцией, захватило и сконцентрировало в себе всю власть, уничтожило все свободы, купленные столь высокой ценой, и на их место воздвигло пустые образы. Я прослежу, как это правительство назвало суверенитетом народа голосование выборщиков, которые не способны были ни научиться чему бы то ни было, ни общаться меж собою, ни выбирать; как оно назвало свободным голосованием за налог согласие рабски покорных и молчаливых собраний; и как, полностью лишив нацию способности к самоуправлению, основных гарантий права, свободы мыслить, писать и говорить, т. е. всего самого ценного и благородного из завоеваний 1789-го года, оно еще и пыталось прикрыться этими словами.

Я остановлюсь на том моменте, когда, как мне представляется, Революция почти заканчивает начатое ею дело и дает рождение новому обществу. Я сосредоточу затем свое внимание на этом самом обществе. Я попытаюсь различить, чем оно походит на предшествующее ему и чем отлично от него; выявить то, что мы утратили в гигантской всеобщей смуте, равно как и то, что мы создали нового; наконец, я попытаюсь заглянуть в будущее.

Вторая часть моего труда уже сделана вчерне, но она еще не достойна, чтобы предложить ее вниманию публики. Удастся ли мне его закончить? Кто может дать ответ? Судьба человека имеет еще более смутные очертания, чем судьба народов.