Старый Сантос и его потомки

«Люди добрые! — писал он дрожащей от усталости рукой. — Когда вы будете читать эти строки, в Ружице и Лукашивке уже, конечно, никого не будет. Вы не застанете живых свидетелей, могущих вам поведать о горе, о муках, оскорблениях, которые нам довелось пережить. Такой кошмар никому и не приснится. Так читайте же, люди, и расскажите об этом своим детям, внукам, правнукам, чтобы они могли ценить свободу, свободную жизнь.

Черная страшная ночь опустилась над нами, и никто не знает, когда это кончится. Если вы когда-нибудь читали историю, если слыхали о Гамане, об испанской инквизиции, то знайте, что все это у нас повторилось и умножилось во сто крат. Благодаря нашим соседям, колхозникам из Лукашивки, — спасибо им, добрым, благородным людям, которые рисковали жизнью, — Симха Кушнир, бухгалтер артели Ружицы, может покамест сидеть у плошки в своем логове и писать кровью сердца эти строки. Наши соседи делились с нами последним куском хлеба, помогали, как только могли, и страдали точно так же, как мы, от голода и вечного страха. Проклятые оккупанты отнимают у них все, высасывают последние соки.

Мы бы взялись за оружие, но где возьмешь его? Мы бы вышли сражаться, но что поделаешь, когда все молодые, которые могут держать винтовку в руках, ушли на фронт, а здесь остались старики, обессилевшие женщины и дети, измученные и опустошенные горем.

Все мы живем хуже, чем в тюрьме, а выбраться за Ружицу — означает смерть: оккупанты расстреляют на месте. Мы совершенно парализованы, оторваны от всего мира, каждый и всякий может надругаться над нами, убить. Каждый и всякий может схватить тебя, потащить в гестапо и получить за эту акцию несколько марок или кило соли…

Страшная ночь опустилась над нами, и никто не знает, когда взойдет солнце, когда вернутся наши избавители. Об этом все мы мечтаем, и это поддерживает наше существование…»

Так сидит по ночам Симха Кушнир и все пишет и пишет, пока не смыкаются глаза, и он засыпает над тетрадью. А иногда плошка гаснет, и ему приходится брать свою тетрадь, пузырек с чернилами, который он бережет как зеницу ока, и уходить к своему доброму соседу Менаше-бондарю, у которого есть запас сухих лучин, горящих, право, лучше всяких плошек, коптилок, моргалок…

* * *

Ночной ветер безжалостно терзал крышу на хате бондаря, и наполовину оторвавшийся лист железа грохотал, будто снаряды падали вблизи. Завывало в дымоходе, словно черти вели хоровод. Менаша прилег на лежанку после того, как излил душу перед бухгалтером, который все писал, склонившись над тетрадкой. Сегодня, в который раз уже, бондарь свел разговор с ним на сына, который не подает никаких вестей, словно сквозь землю провалился. Бондарь начал уже дремать, но сквозь гудение ветра услышал осторожный стук в дверь. Возможно, почудилось? Но стук повторился. Странно! Кто может стучать в столь поздний час и в такой мозглый холод?

Симха Кушнир на всякий случай спрятал тетрадку, дунул на коптилку, подошел к соседу:

— Слышишь, Менаша, кто-то стучит…

— И мне кажется… — поднялся с лежанки хозяин дома, напрягая слух. — А может, это только кажется?

— Стучат, — уверенно проговорил Симха. — Прислушайся.

Наконец донесся негромкий голос:

— Открой, отец!.. Это я — Симон!.. Не бойся, открой!..

Менаша набросил куртку на плечи и направился к дверям, чувствуя, словно куда-то стремительно падает. Несколько секунд он еще вслушивался, потом нащупал в темноте спички, засветил лучину и отпер дверь.

Перед ним стоял сын. Обросший, промокший насквозь, в фуфайке и ушанке. На плече висел автомат. В больших усталых глазах сверкнули слезы.

— Симон, сынок мой, что ж ты на пороге стоишь? — засуетился отец и громко заплакал. — Боже мой, какое счастье, что я тебя вижу! Значит, жив?..

— Пока жив, отец… — переступая порог, срывающимся от волнения голосом ответил нежданный гость и снял мокрый ватник, вытирая рукавом автомат.

— Откуда ты, сынок, где был? Как добрался к нам? Намучился — по тебе видно… — стал забрасывать вопросами отец, помогая ему раздеться.

— Все было… — уклончиво ответил Симон. — Разве сразу перескажешь?

И сын наконец присел на табуретку, поздоровался с бухгалтером.

— Долго рассказывать… Попал я к вам чудом… Еще под Березанью в болотах нас окружили танковые части немцев, мы до последней возможности защищали Киев, но пришлось отходить… В одном селе бабы приютили меня, укрыли в подвале и лечили. Ну, как только я немного поправился и смог двигаться, подался к линии фронта, к своим. Шли мы группой. Немцы застукали нас, кого убили, кого бросили в лагерь, за колючую проволоку. Утром мы ждали расстрела. А ночью налетели партизаны, перебили охрану, и мы вырвались из лагеря, ушли в лес. Вот и воюем в партизанском отряде…

Нетерпеливый летописец Ружицы стал засыпать гостя вопросами, но Менаша остановил его:

— Симха, дорогой! Оставь сына в покое… Не видишь, как он измучен, как устал… Дай ему отдохнуть…

Симон горько усмехнулся: