Старый шут закон

Уже выйдя из номера, Палмер осознал: последние слова вырвались у него от страха, что ему самому в эту ночь не заснуть. Во вторник… в Реату… в этот ад… без Миньон. Может быть, оно и к лучшему — если он будет трусить, как трусит сейчас…

Стол в вестибюле был занят, и он решил переписать трогательные слова миссис Гарсиа в ночном буфете. Может быть, помощник шерифа и тот, седой, еще там и он услышит что-нибудь важное…

Зал был пуст, если не считать двух-трех сонных шоферов в лихо заломленных форменных фуражках. Но повернуться и уйти — значит привлечь к себе внимание. Какой же из него тогда сыщик? Поэтому Палмер уселся за столик и заказал кофе.

Глава 14 Перед рассветом

Когда первый из трех автобусов с бывшими заключенными подкатил к реатинской автостанции, было уже около двух часов ночи. Поездка в битком набитом автобусе прошла для Моби Дугласа безрадостно: всю дорогу он клевал носом, часто впадал в тяжелое забытье, а один раз ему даже приснился кошмар — он сидит в тесной железной клетке, не может ни рукой, ни ногой шевельнуть, а Зайчонок, его дочка, — во сне она была еще совсем маленькой, — отбивается от подвыпившего белого хулигана и зовет на помощь.

Его попутчики, все до одного испанцы и мексиканцы, пустили по кругу старое сомбреро, купили на собранную мелочь несколько бутылок и всю дорогу веселились. Даже водитель, оказавшийся братом Хесуситы Заморы, получил свою долю и под крики: «Picalo fuerte, hombre!»[167] — разогнал вовсю свою старую колымагу, захватив самую середку шоссе, так что встречным машинам, чтобы не столкнуться с ними, приходилось чуть ли не съезжать в кювет.

Моби не обижался на соседей, хотя песни и громкий хохот то и дело его будили. У них был повод для веселья — их выпустили на свободу, выпустили, и все тут. Заговор властей сорвался. Целых две недели, как беспечно пошутил кто-то, вызвав бурный взрыв веселья, их трижды в день кормили за казенный счет, и получше, чем дома, на пособие. От вина им было тепло и светло на душе — сейчас, во всяком случае. А завтра будет новый день. Успеют еще подумать и о товарищах, которые остались в тюрьме, и о том, как бороться дальше.

Один Моби сидел мрачный — только и радости, что сосед не говорит по-английски и не мешает дремать. Что с того, что его тоже выпустили, — от преследований он не избавился. И никогда не избавится. На этот раз у боссов не вышло, но они ему не простят, что он выскользнул у них из рук. Конечно, силой его бог не обделил, потому-то они его и боятся, да что толку, коли знают и уязвимое место — возьмут и выместят злобу на дочери. Ох, и трудно придется Зайчонку в ближайшие годы: матери у нее нет, а он разве может ей помочь? Она сейчас как распускающийся цветок, который, того и гляди, затопчут, а он что? Здоровенная глыба, пригодная лишь на то, чтобы заслонить напуганного ребенка, — а разве это нужно молодой девушке, вступающей в жизнь? Больше, чем когда-либо, девочка нуждается в материнской заботе. Была б жива Элис… Но второй Элис нет и не будет…

Внезапно он понял, что не имеет права всю жизнь цепляться за память об Элис. Что и говорить, другую Элис ему не найти, но ведь и о Зайчонке надо подумать. Нечего быть эгоистом. Нет, он не будет, как другие вдовцы, рассчитывать, что коли женщина его полюбит, так она и ребенку станет хорошей матерью; надо сделать по-другому — сыщется женщина, которая полюбит Зайчонка и захочет заменить ей родную мать, так она и ему подойдет. Пусть даже он сам окажется ей не слишком по душе, он к ней лезть не будет. Разве он не понимает, как изменился после смерти Элис? На всех, кроме Зайчонка, смотрит волком, даже на тех, кто хочет помочь. На весь свет озлился, чуть что — сразу думает про людей самое плохое: даже такому порядочному человеку, как мистер Шермерхорн, и то не поверил. Сразу решил, что тот врет про алиби. А на поверку вышло, что зря сомневался. Нет, пора брать себя в руки, а то и совсем озвереть недолго. Это горе его сделало таким, но если он собирается начать новую жизнь, то надо себя переломить. Иначе ни одна порядочная женщина на него и смотреть не захочет. Да и Зайчонка недолго потерять…

От этой мысли дремоту как рукой сняло, а вскоре громкие крики с передних сидений возвестили, что показались огни Реаты.

По автостанции слонялись какие-то бездельники и ночное жулье, но их было слишком мало, чтобы затеять провокацию. Моби размял затекшие ноги, наскоро пожал руку десятку говорливых спутников и первым зашагал к Ла-Сьенегите.

Город словно вымер. Ни облав, ни криков, ни патрульных машин. Тишину нарушали лишь его гулкие шаги по тротуару, да еще с Дайамонд-стрит доносилось дребезжанье механической пианолы, и вдалеке, на выезде из города, слабо громыхали, набирая скорость, грузовики. Потом асфальт сменился пыльным проселком, и Моби показалось, что он как тень бесшумно заскользил вдоль неосвещенной улицы. Луна уже зашла, но небо было густо усыпано яркими звездами, и в их мерцающем свете поблескивали молоденькие листочки тополей.