Стать бессмертным

На счёт «три» мы с Мясоедовым подхватываем Рыжова с обеих сторон под локти и тащим к воронке. Он повисает на нас и сучит ногами по замёрзшей грязи. Мы чуть поднимаем его, чтобы удобнее было нести (он очень лёгкий, килограмм сорок, не больше), и аккуратно спускаемся к неровному чёрному отверстию.

«Что же мы делаем? — проносится у меня в голове. Куда мы его тащим? Он же умрёт там…» Но я продолжаю, как заколдованный двигаться вниз. Шаг за шагом. Сантиметр за сантиметром. Пытаюсь увидеть лицо Мясоедова, но тот смотрит себе под ноги.

— Если случится так, как я рассчитываю, то я смогу выбраться оттуда самостоятельно, — вдруг, задыхаясь, начинает говорить Рыжов, — если же нет, — он обнажает фиолетовые у дёсен зубы, — считайте, что вы похоронили меня на месте боёв. Знаете, так раньше было принято… Константин Симонов и прочие… Не волнуйтесь. Юридически я всё оформил, у Марго все документы. Не сочтите за труд, господа искатели приключений, такова воля покойного.

— Это убьёт вас, — спокойно говорит Мясоедов, но на его каменном лице я замечаю слёзы.

— Я и так умираю, спросите Марго. Она — медработник, — пыхтит в ответ Рыжов. — Опустите меня вниз, прошу вас, у меня, вот, даже верёвка есть…

Красная синтетическая верёвка, которую он принёс с собой, особого доверия у меня не вызывает — слишком уж тонка — но другой у нас всё равно нет. Обматываю ею Рыжова вокруг пояса, а в голове всё тоже: «Господи, что же я делаю!»

Рыжов без труда пролезает в отверстие — он феноменально узок в тазу. Аккуратно опускаем его вниз. Мы держимся за конец верёвки все втроём, хотя достаточно было бы и меня одного. Вот он касается пола и неуклюже велится на бок. Сердце моё снова сжимается. Не в силах на всё это смотреть, я закрываю глаза, и горячие слёзы текут по моим деревянным от холода щекам.

Наконец я чувствую, что верёвка, за которую я всё ещё держусь, два раза дёргается, что у альпинистов означает подъём. Открываю глаза. Рыжова почти не видно, в темноте угадывается только светлый овал его лица.

— Алексей, не плачьте, — слышится снизу, — я ещё не умер.

33. Алексей Цейслер. Куда уходят женщины?

— Куда, вообще, уходят женщины? Чаще всего, конечно, к другим мужчинам. Тут всё вроде бы понятно — пересменка — но бывает, что женщины уходят просто так, в пространство, то есть, ни к кому. Страхи ли, непонимание ли собственных желаний и поступков, или же просто бытовой хаос в голове делают её легче семян одуванчика, и любой порыв ветра вырывает её из рук бывшего уже мужчины и устремляет в скитания по вакууму одиночества, пока, наконец…

Лена захлопывает толстый, цветастый журнал.

— Ну и кто такое мог придумать? — воздев правую руку к небесам, закрытым от нас потолком с потрескавшейся штукатуркой, спрашивает она, то ли меня, то ли саму себя, то ли никого вообще. — Наверняка, женщина! — Снова раскрывает журнал и внимательно всматривается в мелковатый шрифт в поисках фамилии автора. — Ну, точно: Таня Магритт, авторесса хренова!

— Может, это псевдоним? — аккуратно интересуюсь я. — Говорят, для женских журналов пишут в основном мужчины.

— Сто пудов, псевдоним, но написала, совершенно точно, баба, — Лена делает небольшую паузу. — Я хочу кофе, тебе налить?

Я отрицательно мотаю головой — кофе я не хочу. Лена встаёт с кровати и босиком шлёпает на кухню. Из одежды на ней только мой растянутый свитер, который ей велик настолько, что вполне может сойти за не слишком длинное платье, какие были моде во времена, когда я заканчивал школу. В напрасных поисках чашки Лена скачет по кухне, пока ни обнаруживает её в раковине, среди горы немытой посуды. Накланяется. Нижний край свитера при этом ползёт вверх, сантиметр за сантиметром открывая чудесный вид. Весь внимания я приподнимаюсь на локте… В этот момент Лена таки извлекает искомое — жёлтую кружку с битлами — и в одновременно свободной рукой одёргивает свитер. Я снова валюсь на кровать.

— На самом интересном месте! — вырывается у меня.

— Чего ты там не видел? — с улыбкой спрашивает Лена.

— Тебе не понять.

Лена с грохотом ставит на плиту видавший виды чайник.

— С одной стороны, это радует, что я тебе ещё интересна, — рассуждает она, — но с другой… это же неприлично, Алексей Германович, подглядывать за женщинами!

— Не называй меня так, не люблю, — говорю я, — прибавляет лет десять возраста. Кстати, чего ты так завелась из-за этой статьи?

— Терпеть не могу, когда такие вот авторессы искусственно усложняют собственную сущность, противопоставляя её мужской, с их точки зрения, примитивной.

Неожиданно ко мне приходит, как мне кажется, интересная мысль.

— А, хочешь, услышать мужскую точку зрения на вопрос взаимоотношения полов? — спрашиваю я.

Ленины брови удивлённо ползут вверх.

— Уж не ты ли мне её поведаешь?

— Ни в коем случае — пироги пусть тачает сапожник — для этого есть специальные люди, точнее, одна местная… э… одиозная личность.

— Кто такая?

— Не такая, а такой. Некто Беляев.