Стать бессмертным

Мясоедов ухмыляется, одной рукой расстёгивая свой армейский рюкзак.

— К благородным напиткам это слово не подходит, похмеляются пивом, молдавским «сухарём» или, на худой конец, «чернилами». А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.

— Запомню.

В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передаёт её мне и наливает в неё благородного эликсира. Окружающий нас объём наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на чёрную поверхность, затем отхлёбываю чуть-чуть.

— Ну, как? — спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.

— Вы знаете, очень даже здорово. — И допиваю залпом.

— Ещё?

— Извольте.

Мы пропускаем по второй. Потом молча жуём бутерброды с ветчиной и сыром. Потом ещё по одной, и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поговорить, но Мясоедов опережает меня:

— Вы уж извините, Алексей, что я вас так долго пытал, перед тем как войти сюда. Я заметил, вы обиделись, просто я должен был убедиться, что всё в порядке.

— Нет, я не обиделся, — отвечаю я, — дело в том, что меня сегодня уже заподозрили в страхе, поэтому ваши вопросы меня, так сказать, немного вывели из равновесия.

— Кто заподозрил?

Я транслирую ему мой утренний диалог с комендантшей. Глаза Мясоедова при этом здорово расширяются, из-за чего его лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.

— А что, подозрения старой леди были безосновательны? — спрашивает он.

— Честно говоря, не совсем…

Мясоедов улыбается, и лицо его становится совершенно нормальным.

— Я где-то читал, что боязнь темноты — самый древний человеческий страх, и избавиться от него в полной мере нельзя, — говорит он, — так что тут нечего стесняться.

— А вы чего-нибудь боитесь?

— У меня только один страх, но он очень серьёзный. Я боюсь пережить то, что мне пришлось пережить. Лучше уж сразу насмерть. Я имею в виду аварию.

— Вы потерпели аварию на самолёте?

Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.

— Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.

— Но я думал…

— Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. — Он шумно со свистом вдыхает. — Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после — на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на «Мазде». Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, — он поднимает свой протез в пионерском салюте, — вот.

— Простите, а что с вашей супругой?

— Она… она сейчас в больнице. В состоянии глубокого нарушения сознания, характеризующегося угнетением функций центральной нервной системы (долгая-долгая пауза). Она в коме, Алексей.

Я молча киваю, потому что не знаю, что сказать. Мясоедов встаёт, и по пещере начинает метаться светлое пятно от его фонарика.

Скажите честно, Алексей, как вам здесь? — вдруг спрашивает он.

— Сначала было немного страшно, но потом прошло. Коньяк сделал своё чёрное дело, — отвечаю я, и тоже встаю.

— Я имел в виду город.

— Ну… сначала было немного страшно…

— А потом прошло?

— Не совсем. Мне здесь до сих пор не по себе.

Мясоедов чуть усмехается и кивает, будто очень хорошо понимает, о чём я. Может, и в правду понимает, кто его разберёт.

— Ну что, будем возвращаться? — спрашивает он. — Или дальше…

Его прерывает глухой звук такой силы, что стены и пол пещеры, кажется, в моих глазах немного смещаются. Фонарик вылетает из рук, падает на землю и гаснет. У меня холодеет в гульфике. Желудок уходит куда-то вниз, в самый пах, и наступает жуткая тишина, которая тянется бесконечно долго. Я зачем-то считаю про себя: «Раз, два, три… пять…» — всё ещё тишина. Вдруг изнутри слева чувствую сильный толчок, на секунду пугаюсь, но потом до меня доходит, что это моё сердце… Толчок повторяется, но уже с меньшей силой, и я, наконец, выдыхаю.

— Надо же, — тихо-тихо говорит Мясоедов.

Он уже успел поднять фонарик и включить его. Я медленно поворачиваю к нему голову. Лицо Мясоедова в свете фонаря ужасно, кривой рот приоткрыт, оба глаза выпучены.

— Что будем делать? — так же шёпотом спрашиваю я.

Мясоедов плавно показывает протезом в сторону, откуда мы пришли.

— Звук был, кажется, оттуда…

— Значит… завалило вход?

— Может… Говорят, это скала трескается…

Только теперь я замечаю, что, оказывается, сижу, а ведь вроде, стоял… Пытаюсь подняться, но ноги дрожат и не слушаются. Я снова сажусь.

— Чёрт, как страшно…

— Мне тоже, Алексей. Стыдно признаться, я чуть штаны не обмочил. Слышал я о таких вещах, даже статьи умные читал, но не думал, что это настолько страшно…

Тем не менее, Мясоедов уже не выглядит растерянным. Разве что, чуть-чуть. Самую капельку.

— И что теперь делать? — шепчу я, надеясь услышать от него что-нибудь спасительное, разумное, единственно, чёрт побери, верное…