Стать Джоанной Морриган

Я неловко ерзаю на месте. Я была абсолютно уверена, что понимаю все правильно: это наш аванпост для замкнутых одиночек. С точки зрения культурных традиций я как раз подпадаю под категорию «готов, сидящих под конной статуей / военным памятником». Рыхлотелых подростков, которые читают поэзию. Это мой круг, мои люди. Я пришла в черном официантском фраке, черных ботинках и черных колготках. Я обвела глаза черной подводкой так густо, что стала похожа на панду.

При стольких усилиях я полагала, что контркультура просто… примет меня, и все. Я не знала, что мне придется пройти собеседование.

Я снова моргаю.

– Я Джоанна. Твоя двоюродная сестра. Дочка Пэта.

Эйли смотрит на меня. Смотрит долго и пристально.

И наконец говорит:

– Ты похожа на толстую бабулю.

– Мне досталась ее кровать!

Эйли поджимает губы:

– А мне клетка для попугая. Наверное, поселю туда хомячка.

Снова молчание.

В десяти футах от нас мой деловой партнер – Люпен – гоняется за голубем. Я замечательно нарядила Люпена для выхода: он сейчас прибивается по тиграм, и я сделала ему тигриные уши и тигриный хвост, который приколола булавкой к поясу его брюк. Он гоняется за голубем и рычит:

– РРРРРРР!

Один из парней говорит:

– Эйли, она с тобой?

Эйли пожимает плечами. Я тоже пожимаю плечами. Парень пожимает плечами. Я пожимаю плечами в ответ.

Вот же блин… неужели все так уныло? Неужели подростки такие унылые? Без обид, но когда мы приучали Люпена к горшку, это было значительно веселее – он тогда взял в привычку какать за диваном, потом перекладывать какашки в горшок и требовать поощрения. Честное слово, это было значительно веселее.

– Так ты, значит, гот? – спрашивает тот же парень, глядя на мой наряд, полностью черный.

– Ну… а готы действительно делят мир четко на черное или белое? – говорю я в манере пожилого профессора на Би-би-си, указав жестом на их белые лица и черные одеяния.

В ответ – тишина.

Господи, я же видела по телевизору, как Джильда Рэднер рвет зрителей в клочья подобными шутками. Но похоже, что в этом городе никто моего остроумия не понимает и никогда не поймет. Здесь не то семантическое пространство. Наверное, мне придется сбежать в Нью-Йорк.

– Скажем так: мне интересна культура готов.

По-прежнему тишина.

– Какие группы ты слушаешь?

Опять этот парень. Эйли сидит совершенно обмякшая, со мной говорит он.

Я задумываюсь на минуту.

– Ну, «Beatles», понятно. «Led Zeppelin». Лучшие вещи Саймона и Гарфанкела. Вся эта…

Я снова думаю.

– …хрень.

Парень смотрит на меня. Мой ответ его явно не впечатлил.

– А что-то из нового тебе нравится? – наконец говорит он.

– Конечно! – отвечаю уверенно. – «Roachford». «Dire Straits». И Майкл Джексон – хотя он малость придурковатый.

Еще мне нравится Тина Тернер – я придумала крутой танец под «Запотевшие окна», используя швабру вместо трости, – но этого я ему не скажу. Он смотрит на меня так, словно наш разговор это игра, в которую я безнадежно проигрываю.

– …но больше всего Джон Колтрейн и Чарльз Мингус, – быстро добавляю я. – Весь отвязанный, жесткий джаз.

Это неправда. На самом деле я ненавижу джаз. Совершенно безумная музыка, написанная сумасшедшими для сумасшедших. Но папа часто играет джаз, и я помню его мудрый совет: «Чтобы захватить преимущество в разговоре, говори о джазе, Джоанна. Это обескураживает собеседника».

Парень смотрит, молчит. Эйли отодвигается подальше от меня. Я жду почти две минуты, но похоже, что разговор завершился.

– Ну ладно, – говорю я. Мне не верится, что джаз так эпично меня подвел. Интересно, в чем еще ошибается папа? Я встаю на ноги. В двадцати футах от статуи Люпен преследует ковыляющего голубя-инвалида с одной лапкой. – Я, наверное, пойду.

Эйли едва заметно кивает. Парни вообще никак не реагируют. Моя первая встреча с вулверхэмптонской контркультурой прошла как-то криво. Я проиграла с разгромным счетом 0:10. Я провалила всю подготовку.

Все-таки мне нужна лодка побольше. Это моя хроническая проблема.

Я смотрю на «Музыкальный амбар» на другой стороне площади, единственный в Вулверхэмптоне независимый магазин звукозаписи. Я принимаю решение.

– Пойдем, Люпен, – говорю я, протянув к нему руку. – Нам пора к новым пажитям.

Это коронная прощальная фраза Александра Вулкотта, знаменитого критика из журнала «New Yorker», обычно произносимая после какой-нибудь маленькой катастрофы вроде падения в пьяном виде или крупной faux-pas[2] в приличном обществе. Люпен берет меня за руку – по-прежнему норовя пнуть увечного голубя, – и мы идем в магазин.

Жалко, что эти дебилы не знают, кто такой Александр Вулкотт. Они бы зауважали меня, пусть и после моего ухода. Но я слышу, как они смеются мне вслед.

Эйли:

– О боже.