- А вы поедете? - внезапно наклонившись ко мне, с любопытством спросил Жаботинский.- Рано или поздно каждый еврей задает себе этот вопрос: ехать или не ехать? Никто больше в мире не задает, только мы... Ну так вы едете со мной в Палестину, Гросман?
Я остался, и вот я здесь. Тогда, в Париже, мне еще не надоело надеяться, сквозь ветви вольного леса я видел мертвое поле, утыканное красными флагами и фабричными трубами, и оно вызывало во мне упрямую радость... А Жаботинский потерял ко мне интерес и вычеркнул мое имя из своей записной книжки.
Я устал. Это не вызывает во мне ни сожаления, ни протеста. Я просто устал, тело мое болит - то, во что превратили мое тело. Я прилягу...
Не знаю, когда за мной придут. Так хочется надеяться, что там, по ту сторону, я нащупаю этот самый спичечный коробок".
За ним пришли после полуночи. Загремел засов, трое по-деловому вошли в камеру.
- Встать! - приказал тот, кто вошел первым.
Иуда Гросман вгляделся. В проеме ожидающе открытой двери стоял Черный ангел. В полутьме коридора белки его глаз поблескивали.
1998-1999