Стать огнем

Бабочкой она была скорее ночной – одетая в черно-белое, газовое, струящееся, одуванчик волос и глубокие серые тени, нарисованные вокруг глаз. Чердак – большая комната Елены в родительской квартире (папа – генерал старинного обнищавшего рода, мама – из купчих, томная и постоянно жалующаяся на мигрени). По стенам висела мазня современных художников, в плохо убранной комнате на пыльных плоскостях уродливо кривились пузырчатые скульптурки, в которых с трудом угадывались изогнутые в ненатуральной истоме дамы и мужики, покореженные открывшейся им драмой мысли.

Вся эта ирония по отношению к Елене и ее обители пришла позднее. Когда же Александр Камышин случайно оказался в салоне Елены Прекрасной, он был раздавлен, сражен, убит. В первый вечер что-то малораздельно вякал, ночью плохо спал, притащился на следующий день и в последующие являлся, благо приглашений не требовалось, оглядывался, присматривался.

Елена была неземной женщиной, он таких не встречал и об их существовании не подозревал. Справедливости ради надо сказать, что никто, хоть чем-то похожий на Елену, ему так и не встретился.

Вокруг Елены вертелась декадентская шелупонь. Декадентство (что, кстати, означает «упадничество») было в большой моде. Соревноваться в упадничестве с Елениной свитой Александр не смог бы, даже если бы сильно постарался. Ему претили стишки без рифм с уклоном в кладбищенские настроения, вызывал насмешливую гримасу виолончелист, который в перерывах исполняемой пьесы, языком, длинно высунутым, облизывал инструмент. Александр сдерживал хохот, когда певица, лежащая в гробу, вставала и принималась «о-окать» и «а-акать», не попадая в ноты. В семье Камышина любили и умели петь, знали множество народных песен, классических и душевных, жестоких романсов. Да и в целом полученные в детстве прививки «настоящего, правильного, гармоничного, красивого» и «честного, ответственного, правдивого» не позволяли ему кривить душой. Однако он был умен и нашел свою нишу. Буквально – в комнате Елены имелась полукруглая ниша, он туда поставил кресло, сидел, закинув ногу на ногу, курил, насмешливо щурился.

Декадентов Александр бесил, но Елена не позволяла трогать Камышина:

– Он наш верховный судия! Ах! В шокировании судии есть прелесть вкушения запретного плода.

Если Камышин отлучался и кто-нибудь усаживался в его кресло, Елена трепетно, как птичка, махала кистями:

– Освободите! Немедленно освободите! Там сидит только ОН!

Заснять Елену с ее птичьими взмахами-жестами на кинопленку (тогда еще не было звукового кино) – и покажется она умалишенной, дергающей конечностями. Запиши ее голос на граммофонную пластинку – никто слова не поймет. Тонкий детский голосок, срывающийся в хрипотцу, паузы с подхватыванием воздуха в неожиданных местах, в середине фразы или слова. Всё вместе: облик хрупкой бабочки, вычурные жесты, необычной мелодики речь – сводило Камышина с ума. Не только его – всех, повально. В жестокой, трудной, изматывающей силы и нервы жизни вдруг встретить существо невесомое, не от мира сего – ни от какого известного мира – было восхитительно до щекотки за грудиной. Три года, которые Камышин добивался Елены, его преследовала мысль: «Разве можно ТАКУЮ женщину отъегорить?» А если можно, то это будет он. Он с поступления в гимназию усвоил: надо быть первым.

Единственными людьми, не поддавшимися очарованию Елены, были его сестры и братья. Только потому, что смотрели на Елену как на будущую супругу Александра. Из Елены жена, как из веника балалайка. С другой стороны, они знали, что Александр небыстро принимает решения, а приняв, никогда не отступается и добивается своего.

Обвенчались они в восемнадцатом году. Александр не тешил себя мыслью, что Елена вышла за него по любви. Он обладал профессией, потребной при любых государственных устройствах, имел брата и сестру в большевистском правительстве, а Еленин папа-генерал после удара превратился в растение-клоуна (вот тебе, Саша, приданое). Мама Елены, забыв про мигрени, рванула через Финляндию в Париж, нисколько не заботясь о судьбе дочери и больного мужа.

Александру Камышину роковым образом не повезло с любимыми женщинами. Обе – Елена и Марфа – были фригидны, холодны в постели. Он же ценил женскую страстность и знал, как ее возбудить. С юношества понял, что лучшего, чем женщина, средства от нервного перенапряжения быть не может. Любовницы Камышина были страстными инфернальницами, а любимые женщины – стылыми рыбами.

Через три года после женитьбы Александр созрел для развода. Он и раньше желал бы проститься с Еленой, но бросить жену в лихие времена было бы подло. Тут подоспел НЭП – весной двадцать первого года краюшки подбирали, а осенью молочные поросята в витринах гастрономов на Невском пятачками красовались. Папа-генерал уже преставился, в квартире пятикомнатной Камышин две комнаты от экспроприации-подселения удержал, мигреневая мама слала письма из Парижа с замаскированными приглашениями приехать, но только прихватив ювелирные ценности. Этих ценностей у безалаберной Елены остался жидкий слой в ларце.