Стать огнем

Раскулачили пастуха Никиту Седова за то, что имел подпаска… раскулачили крестьянина за то, что в его доме проживала сирота-инвалидка… в Саргатском районе раскулачили бедняка за то, что имел кличку Монах, приобретенную им из-за того, что до революции трудился в монастыре… раскулачили вдовца за то, что его замужняя дочь приехала на десять дней помочь отцу… раскулачили вообще неизвестно почему в селе Красноярке учителя, наверное, кто-то из сельских активистов зуб на него имел… в Калачинске десять середняков купили сообща молотилку, и за это сельский совет, выполняя план по раскулачиванию, включил их всех в списки…

Степан понимал, что в этом перечне упоминания родителей не будет, но почему-то надеялся. Родительское хозяйство, конечно, попадало под раскулачивание по всем статьям. Но зачем было под корень рубить? Выселили бы их на окраину села, чудо-дом отдали бы под школу, под клуб, под амбулаторию! На подворье организовали бы опытную агрономическую станцию – у матери был такой огород! Им в коммуне, то есть в колхозе, до сих пор не удается вырастить столько овощей на единицу площади и такого размера, которые мать каждый год собирала.

– Ты не можешь оторваться от личного, частного! – пенял Вадим Моисеевич. – Смотри на мир шире! Мы добились поставленной цели? На дворе тридцать седьмой год, в рекордные сроки мы превратили перекореженную революциями и войнами страну в индустриальную державу, которой сейчас подвластны задачи любой промышленной сложности

– А ниток в магазине не купить, – сказал Степан вслух.

– Отставание легкой промышленности, – согласился Учитель, – безусловно. Уровень жизни, бытовые условия подавляющего большинства людей отвратительные. Это все будет, то есть не будет, ликвидируется, это следующие задачи.

В волнении Учитель взмахнул руками, и шинель скинулась с плеч, Вадим Моисеевич только успел ее подхватить. Степан увидел этот его привычный жест, дорого́й до спазмы в горле.

Но сдаваться не хотел. Продолжал мысленный спор.

– Так ли уж необходимо было для индустриализации страны гнать на Васюган цвет сибирского крестьянства? Без этого Днепрогэс не построили бы? Этап, с которым шел мой отец, был первым ручейком, а потом хлынуло, погнали, заморозили и сгноили тысячи мужиков, баб, детей. На окружкоме об этом не говорят. Но молва-то идет, на чужой роток не набросишь платок. Слышал, на Васюгане детдом организовали. Триста детишек. Три сотни! Непонятно как выживших. Не представить, на что родители пошли, чтобы потомство свое сохранить. Но что с мальцами дальше будет? Как можно эту ораву сорганизовать, накормить? Ведь тоже помрут! Ведь их надо срочно на усиленное питание в санатории! Гробить лучшие сибирские семьи – это Расее на пользу?

– Сибирская гордость, – покачал головой учитель, – в тебе крепко засела.

– С молоком матери, – согласился Степан. – И гордость эта не бахвальство, а память предков и уважение к себе за дела и к другим за их дела…

Он снова потряс головой, крепко зажмурился. Лег на постель, закинув руки за голову. Минуту полежал, вскочил, забарабанил в дверь.

– Чаво? – открылось маленькое окошко в середине двери.

Окошко находилось на уровне пупка Степана.

Они казематы для недомерков, что ли, строили?.. Нет, сообразил Степан, чтобы согнулся, сгорбился, оказался в позе просителя. Но ведь и с другой стороны охраннику приходится нагибаться! Наверное, это не учитывалось. Главное, чтобы преступник колени согнул, зад оттопырил и шею вывернул.

Степан принципиально не стал совать лицо в окошко.

– Таво! – рявкнул он. – Вынеси ведро поганое. Смердит!

– Перебьёсся!

– Я тебе перебьюсь! – во всю мощь своего баса взревел Степан. – Я тебе перебьюсь, когда выйду, так, что ты кости рассыпешь и обратно не соберешь! Чем на посту занимаешься? Мотню чешешь да о шлюхах грезишь? Я тебе погрезю! Ух, погрезю! Ботало свое лично отгрызешь и проглотишь, не жуя…

Через полчаса, очевидно выдержанных для сохранения лица, из камеры вынесли отхожее ведро и принесли обед – двойную порцию сиротского арестантского супа.

Командный голос во времена пребывания Степана в должности председателя сельсовета только прорезывался. В коммуне-колхозе голос окреп, и когда Степан выходил из себя, сыпались иголки с сосен, бабы кулачки сжимали и рот затыкали, мужики дышать переставали и съеживались, детишки разбегались. Степан Еремеевич орал редко, всегда по делу. Его ярости боялись не меньше, чем гнева Господня. Мало кто знал, что гневливость орущую, долго спавшее качество, Степан унаследовал от матери.

Коммунары видели: после приступа ярости Степан Еремеевич больной, точно грибами погаными отравившийся. И это действовало на них не хуже ора начальственного.

Парася про себя удивлялась: Анфиса Ивановна орала пять раз на день. От криков-поношений только, казалось, заряжалась жизненной энергией. Становилась выше, даже красивее, лицом разглаживалась. Степа же после ярости – точно соки выпустил: слабый, раскаивающийся, ночью во сне стонущий, точно согрешил и себе самому прощения не дает.