Статьи

Мы требуем для них свободы в праздник, чтобы они росли детьми и знали детские радости; стула в лавке, чтобы у них не было ножных болезней, и грамоты, чтобы они были хоть на волосок светлее и доступнее голосу совести, чем их принципалы, на которых уж все махнули рукой и не хотят мешать им по очереди превосходить друг друга в уменье подать, принять, разбить и забросить. Мальчики растут шельмецами! Да это и не диво. Примеры-то каковы? Сертучки им также нужны, и дает этот сертучок хозяин для себя, а не для мальчика, который есть только лавочная его мебель. О взятках с ремесленных заведений (кроме одного случая в швейном заведении) мы решительно не слыхали и полагаем, что если полицейская власть раз положит точно определенные границы хозяйскому произволению, то дальнейший контроль за этими границами совершенно смело можно вверить той же институции, которая смотрит за хозяевами ремесленных заведений. Ни новых учреждений, ни сочинения новых инструкций — ничего не надобно; нужно только новое право тем же людям, которые ходят, например, в сапожную мастерскую Г., заходить, например, и в магазин А. В. и tutti frutti.[3]

А что касается насчет страхоты, что, дескать, “мы ребетенок совсем повышвыриваем за ворота”, то этому кто же поверит?

Это все равно, как если бы человек, разозлившись на свою руку, угрожал не брать в нее ложки с супом. Это вздор! Вместо мальчика нужно будет иметь “молодца”, а молодца нельзя ублаготворить тем, чем довольствуется мальчик, обучаясь шесть лет жить без всякой потребности. Купечество делает только то, что ему выгодно.

ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ ЭДЕЛЬСОН Литературный некролог

В С.-Петербурге скончался от аневризма известный литературный критик Евгений Николаевич Эдельсон.

Человек этот простился с жизнью в полном развитии своих сил. Он умер рано, как умирает большинство русских людей, избравших себе литературную дорогу, тягчайшую из всех дорог, если избравший ее неспособен ни торговать своею совестью, ни вертеться, как волчок, под переменчивыми ветрами модных направлений.

Е. Н. Эдельсон был идеалист самый искренний и самый жаркий поклонник своих идеалов. Его идеалистическое направление, отражавшееся во всех его критических произведениях, в глазах некоторых из русских периодических изданий: “Современника”, “Искры”, “Русского слова”, было достаточным поводом к бесконечному ряду обид, издевательств, которым нельзя подвесть никакого итога. Е. Н. Эдельсон был выше всякого желания считаться со своими обидчиками, но близким ему людям известно, что некоторые из направленных против него выходок, переходя всякие пределы приличий дозволенной полемики, иногда тяжело его огорчали. Мальчишеское подтрунивание над ним и над его верованиями очень оскорбляло его, и не только оскорбляло его за него самого, но и за тех, кто решался так легко трунить над ним, человеком, считавшимся с каждым своим словом.

“Я одного не понимаю: как это можно написать, не боясь ответственности перед самим собою!” — воскликнул он один раз, прочитав стихотворение, в котором говорилось:

Написавши эту сказку,
Я уснул и видел сон,
Будто я не Монументов,
А эстетик Эдельсон.

Но покойник язвим был не только местью литературных врагов своих: язвили его порою холодные отзывы о нем друзей его по направлению. Евгения Н<иколаевича> Эдельсона люди его собственной партии часто упрекали за слишком мягкий, “слишком нерешительный” будто бы тон его статей.

Искренно его любившие люди позволяли себе иногда говорить ему это и в глаза:

— Отчего вы не высказываетесь порезче, порешительнее? — спрашивали его один раз, настоятельно требуя у него на этот вопрос ответа.

— Не могу, — отвечал Эдельсон.

— Но отчего именно не можете?

— Да я немножко слишком хорошо воспитан, чтобы состязаться в теперешнем решительном тоне. Мои чувства мне этого не позволяют. Это по сегодняшнему времени порок. Но я уже не могу себя переделать, — скромно заключил покойник.

Этим, то есть личною его мягкостью и благовоспитанностью, оскорблявшимися нарушением всякой чинности, эстетичности и благопристойности отношений, и в самом деле должна быть в значительной степени объясняема та бесконечная мягкость статей Эдельсона, благодаря которой статьи эти для любителей резких мнений казались неопределенными и бесцветными.

При том редком уже в наше время литературном образовании, которое имел Эдельсон, ему, конечно, было бы весьма нетрудно найти много средств резко отпарировывать жестокие и, смело скажу, бесчестные удары, наносимые разновременно его самолюбию. Но это было не в его натуре. В приятельской беседе он иногда еще и позволял себе добродушно указывать на некоторые грубейшие промахи литературных невежд, нагло выдающих себя за гениев, способных произносить непогрешимые речи” но при первом слове о том, чтобы он печатно обличил это невежество и наглость, и обличил со всею тою горячностью, которой они заслуживают, покойный Эдельсон застенчиво отвечал: