Статьи

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.

("Цыганы").

Незнакомец сброшен со скалы; Аньола бог знает куда скрылась, даже не вскрикнув от испуга, а герой поэмы услышал голос несчастного и узнал по нем родного брата. Невольное братоубийство подействовало не на сердце его, а на голову. Не знаем, было ли такое намерение у автора; судим по исполнению. Нищий помешался, и с этого несчастного мига все, что ни рассказывает он в остальной части поэмы, – или без смысла, или без цели. Чем бы кинуться к несчастному брату на помощь, или, если это напрасно, постараться, по крайней мере, пока жив он, вымолить у него прощение, он преспокойно проговорил следующее непонятное заклинание и упал в обморок:

Если б гром

С небес разгневанных упал,

И под развалинами скал

Братоубийцу он погреб, -

Чтоб бездна приняла, как гроб,

Мою главу… чтоб в судный день

Моя испуганная тень

Укрылась в сумраке земли, -

Чтоб мне на сердце налегли

Громады гор, – но гром молчал!

Пришед в себя и пропев целую идиллию о красоте утра, насилу воспоминает он о своем поступке и то сомневается, но

_Беглый взгляд

Случайно пал_ на водопад,

_И что же_? – брата епанча,

У ската горного ключа

Полой _вцепившись о гранит_,

По ветру вьется и шумит!

Из остальных слов Нищего понять можно, что он был посажен в тюрьму, что его навещала мать (которую, будто бы, тихонько и за деньги к нему впускали, как к важному государственному преступнику), что она и Аньола умерли и что судьи позабыли его в тюрьме, где он просидел бы до конца жизни, если бы Наполеон, завоевав Италию, не велел освободить заключенных. На воле совесть его не мучила, нет, – первое чувство, родившееся в нем, была любовь! и его тревожила только одна мечта, что он сирота! Однако ж он посетил могилы матери, Аньолы и убитого им брата и на них увидел чудеса: _кусты живых роз с нездешним запахом и кипарис, пахнущий розами_. Тут же (не знаем, сон ли это был) явились ему три знакомые тени и приказали навсегда удалиться из Италии. Он их послушался, пришел в Россию, и здесь беспокоят его мысли странные, из коих одну пускай он сам перескажет:

Убог и сир,

Я обхожу печальный мир.

Порою тучные поля

Объемлю жадным взором я

И мыслю: _если б хоть одно

Здесь было и мое зерно_.

8

В 39-м N "Северной пчелы" помещено окончание статьи о VII главе "Онегина", в которой между прочим прочли мы, будто бы Пушкин, описывая Москву, "взял обильную дань из "Горя от ума" и, _просим не прогневаться, из другой известной книги_". Седьмая глава "Евгения Онегина" лучше всех защитников отвечает за себя своими красотами, и никто, кроме "Северной пчелы", не найдет в описании Москвы заимствований из "Горя от ума". И Грибоедов, и Пушкин писали свои картины с одного предмета: неминуемо и у того, и у другого должны встречаться черты сходные. Но из какой, просим не прогневаться, другой известной книги Пушкин что-то похитил? Не называет ли "Северная пчела" известною книгою "Ивана Выжигина", где находится странное разделение московского общества на классы, в числе коих один составлен из архивных юношей? {1} Кажется, что так; и мы также обвиним Пушкина, хотя, по какой-то игре случая, его описание Москвы было написано прежде "Ивана Выжигина" и напечатано в "Северной пчеле" почти за год до появления сего романа {2}. Обвиним Пушкина и в другом, еще важнейшем похищении: он многое заимствовал из романа "Димитрий Самозванец" {3} и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию "Борис Годунов", хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина.

9

В Познани печатается новое полное собрание польских поэтов. Мы видели образчик сего издания, предпринятого графом Эдуардом Рачинским, и спешим разделить наше удовольствие с русскими библиоманами. Формат in-folio, бумага веленевая, необыкновенной доброты, буквы, напоминающие лучшие издания Фирмена Дидота, – словом, вся роскошь типографическая употреблена на украшение памятника, воздвигаемого просвещенною благодарностию бессмертным певцам, сим благовестителям высоких мыслей, глубоких чувств и славы народной. Вчуже радуемся прекрасному подвигу и предвидим в далеком будущем и у нас наступление поры таковых предприятий. Пока еще наших образцовых писателей ждет участь незавидная. По правилам ценсурного устава, нам дарованного мудрым правительством, сочинения каждого писателя через двадцать пять лет после его смерти делаются собственностию народною. Все могут издавать их. Кто же первый у нас воспользуется сны правом? Невежественное корыстолюбие. Это нам уже и доказало дурное издание Фон-Визина {1}, издание, о котором было говорено в библиографии 1-гоN "Литературной газеты". Творения князя Кантемира, Ломоносова, Богдановича, Хемницера, Державина и проч. попадут сперва в руки деятельных издателей русских песень, сонников и украсятся теми же художниками и биографами, которые так несчастливо трудились над жизнеописаниями русских военачальников, прославивших свое имя в незабвенный 1812-й год.