Статьи и письма 1967-1970

Но они накликали на режим еще горшее горе. Независимое слово, вместо того, чтобы перепугаться и замолчать, как не преминули бы сделать сами преследователи на его месте, приняло легкомысленно предложенные властями правила игры. Появились протесты, письма, статьи и целые книги, подписанные собственными именами авторов, сопровожденные их настоящими адресами, а направлялись они открыто в правительственные учреждения, так что никакой сыскной работы от КГБ снова не требовалось. Было от чего опешить. Некоторое время власти притворялись, будто ничего подобного вовсе нет. Но независимое слово, обладающее неодолимой привлекательностью для мыслящего читателя, косвенно поддержанное усиливаю-щейся цензурой, родившей оправданное недоверие к дозволенной литературе, распространялось неконтролируемыми тиражами, транспортировалось за границу без прямого участия автора и получало мировую аудиторию. Официальная печать, ослабленная роковой привычкой к глухой цензурной защите, не находилась, что ответить. А между тем действия властей в присутствии независимого слова и под его надзором совершенно уподобились неуютному положению голого короля, когда ребенок выкрикнул правду о его туалете. Единственным доступным для властей ответом было: хватать — не сочинения (до которых руки коротки), а их авторов.

Этот этап, отчасти продолжающийся и поныне, достиг вершины в суде над Галансковым и Гинзбургом. Галансков, например, в открытом письме к Шолохову, называя себя «подпольным литератором» и иронически задаваясь вопросом, какой же псевдоним себе избрать, проставил собственное имя. Так осуществилась нравственная победа независимого слова над подцензур-ным. Они повели себя так, как и во сне не снилось последнему, давно уже ставшему способом добывания хлеба с маслом — не более. А в подполье, как это ни поразительно, пришлось уходить всесильному режиму. Он утратил возможность говорить хоть приблизительную правду о подлинных поводах проводимых им репрессий. Он вынуждается лгать, но лгать приходится с беззастенчивой откровенностью, так как заранее известно, что всюду достанет его независимое слово — достанет и разоблачит. Он лишился даже видимости правового и нравственного оправдания своих действий. Единственный авторитет, который режим еще сохранил за собой, можно уподобить почтению труса к хулигану, всегда готовому на действие кулаком и финкой. Вот уж, действительно, кто истинный перевертыш, кувыркающийся на наклонной плоскости! И докатился он до заключения инакомыслящих в сумасшедшие дома, то есть до несомненной уголовщины. А меж тем авторитет независимого слова лишь повышается…

В публицистике Андрея Амальрика можно видеть степень нравственной чистоты, достигну-той независимым словом в России. Не свободные литераторы создали положение, при котором каждое их выступление получает смысл не только более или менее глубокого высказывания, но и прямого общественного действия, поступка, предполагающего большое мужество. Но коль скоро такое положение сложилось, стало невозможно отделять познавательное или художест-венное содержание свободных произведений от их нравственного характера. Более того, — хорошо это или дурно, но нравственный рисунок поведения автора невольно попадает в центр читательского интереса. Ибо вопрос, как вести себя, как жить — самый больной и трудный сейчас для каждого честного интеллигента.

Так вот, Андрей Амальрик в том немногом, что он успел написать являет собой пример действия свободного литератора и человека в обстановке шантажа, противоправных арестов и фактически тайных судов. Вопрос о том, как призван вести себя литератор в условиях агонизирующего советского тоталитаризма не только прямо разбирается в «Открытом письме Анатолию Кузнецову» и в статье «Иностранные корреспонденты в Москве», но как бы иллюстрируется всем, что опубликовано Андреем Амальриком. Личность этого публициста сообщает самую глубокую целостность его творчеству, делая его при этом жгуче интересным.

Сам Амальрик сравнил себя с вдруг заговорившей рыбой. И это не преувеличенная претензия. Та свобода, с которой он писал и действовал, на самом деле производит впечатление едва ли не чуда. С того момента, как была опубликована его работа о теперешнем положении Советского Союза и его будущем, не уставали удивляться и внутри страны, и тем более за ее пределами, отчего он еще не в тюрьме. Прямота и безоглядность его слова вызывали даже нелепые подозрения в какой-то тайной договоренности с режимом, что, впрочем, имело скрытой причиной непроизвольную неприязнь людей робких к отчаянной смелости.