Тут мы и подходим к главному: реакционность не так еще плоха, консервативность почтенна, либерализм и парламентаризм во многих отношениях ужасны. Но ведь для борьбы с либерализмом вовсе не надо зверем кидаться на все новое, вводить драконовскую цензуру и отсекать народ от просвещения, а интеллигенцию — от народа! Одна доведенная до конца реформа — и вечная дихотомия государственного террора и дикого бунта разрушается на корню! Но Победоносцев видел свою миссию в консервации России вовсе не потому, что консервированная Россия представлялась ему более стабильной, а потому, что в России просвещенной и обладающей зачатками демократии не было бы места ему, претенденту на духовное лидерство. Этот человек, наставник двух российских императоров, представитель высшей духовной власти в стране — обер-прокурор Синода, — не имел ровно никаких данных для такой духовной власти. Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель, у которого сроду не хватило бы ни духу, ни изобретательности на грандиозную софистику, которую противопоставляет Христу Великий Инквизитор. Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как сама отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться! Если уж генерал-адъютант при Александре III Отто Рихтер понимал, что Россия — котел, готовый взорваться, а охранители ходят вокруг и дыры латают, — не мог же Победоносцев не понимать, чем кончится его консервация! Но и отлично сознавая это, он все не мог проститься с ролью духовного светоча и властителя дум; как мы видим сегодня, у нас полно желающих попасть на роль наипервейшего консерватора — исключительно во имя удовлетворения личной амбиции. Что котел при таком подходе либо треснет, либо сгниет, — им уже решительно по барабану. Пожалуй, не так уж и преувеличивает Радзинский, возлагая ответственность за русскую революцию не столько на Владимира Ильича, сколько на Константина Петровича.
В народ он не верил, панически его боясь. России не любил, ибо ради ее спасения не желал поступиться ролью наставника. Думаю, что и Христос ему — как Инквизитору — «мешал», и этой-то параллели он не мог не увидеть. Почему же, несмотря ни на что, ему понравились «Братья Карамазовы»? Почему он, люто ненавидевший куда менее радикального Толстого, простил Достоевскому эту жесточайшую карикатуру?
Да потому, что Инквизитор там назван Великим. Пусть не по заслугам, а по должности, — но ему это явно льстило.
Pity pas, или Бодрствующая красавица
В связи с нарастающим суверенитетом российской политики, культуры и общественной жизни возникает нужда в новых (точнее, подзабытых старых) трактовках некоторых событий и фигур. Сценарии похищения радио у нашего Попова руками подлого Маркони, а также описания козней, чинимых Ломоносову ихним Лавуазье, отработаны еще в 40-х годах прошлого столетия, в ходе борьбы с низкопоклонством. Но кое-кто остался в тени. Возьмем, например, мало кем замеченный юбилей одного события 160-летней давности: в середине июня в столицу российской империи прибыл балетмейстер-неудачник, международный авантюрист Мариус Петипа.
Свою сомнительную карьеру будущий растлитель русского балета начал в низкопробных заведениях портового Марселя, где развлекал невзыскательную публику дешевыми ужимками и прыжками. За это и получил кличку Pity pas, что в переводе с англо-французского означает «жалкое па». Не преуспев во Франции, Петипа обратил свои взоры на Россию, всегда чересчур доверчивую к иноземным хищникам. Россия в те годы уверенно поднималась с колен под мудрым, истинно рыцарским руководством Николая Павловича, любовно прозванного в народе Палкиным за уверенную расправу с дестабилизаторами, — и служила приманкой для хищников всякого рода, зарившихся на ее сырьевые ресурсы. Увы, опытные специалисты из Третьего отделения были чересчур мягкосердечны и не сумели поставить заслон даже на пути растленных геев А. де Кюстина и Ж.Дантеса: первый навеки подорвал нам пиар в глазах Европы, второй разрядил в солнце нашей поэзии пистолет, коварно наведенный мировой закулисой. На волне доверчивого внимания ко всякого рода международным проходимцам в Россию пустили и Петипа. Обманом втершись в доверие к балетмейстеру императорских театров, он получил главные роли в нескольких постановках.