Статьи из газеты «Известия»

Судите сами: у Бунина, Шмелева, Куприна находим сетования, что не тот пошел купец. Воспетый Куприным в ностальгических «Юнкерах» легендарный Коровин с Балчуга съедал в один присест пятьдесят блинов, обильно запивая лимонной настойкой и рижским бальзамом. Было это в середине ХIХ века. Купечество ХХ века — второе и третье поколения собственников, европеизированные, цивилизованные воротилы умирали на тридцать втором: вырождение налицо. Чехов, описывая в прославленной миниатюре «О бренности» масленичный стол надворного советника, перечислял начинку одного блина: горячее масло, сметана, икра, семга, килька и сардинка! Если тут и есть гротескное преувеличение, то небольшое. Кстати, надворный советник у него тоже умер, не успев вкусить первого блина: эта близость наслаждения и гибели в масленичном антураже отнюдь не случайна! Андрей Вознесенский в «Андрее Палисадове» отметил истинно русское сочетание нищеты и роскоши: «Как Россия ела! Семга розовела, луковые стрелы, студень оробелый, смена семь тарелок — все в один присест. Ест всесильный округ, а в окошках мокрых вся Россия смотрит, как Россия ест». Столько сожрать — уже не столько наслаждение, сколько подвиг: отсюда непременное соревнование, кто больше ухомячит блинов. В Германии, скажем, где культ блина (и обжорства вообще) тоже неплохо поставлен, до таких жертв не доходит: там если и соревнуются — то в быстропечении или в беге со сковородой. В самом деле, съесть даже двадцать дрожжевых блинов — деяние богатырское, для современного человека непредставимое; если же эти блины — толщиной в палец — поглощаются с рубленой селедкой, форелью, балыком, угрем, сметаной, тертым сыром, ветчиной, а для десерта — со сгущенкой и повидлом, пяти порций совершенно достаточно для дневного рациона. Но пять блинов — такая ерунда, ради которой не стоит садиться за стол. Я наблюдал Масленицу во многих русских городах — в Красноярске, Новгороде (Нижнем и Великом), Петербурге, Казани, Новосибирске, Курске; я видывал людей, съедавших по тридцать тонких либо по двадцать толстых блинов — и выпивавших под это дело до литра. Людям этим было от восемнадцати до семидесяти. Все они выжили, насколько мне известно, и ни один не был госпитализирован, хотя, конечно, наблюдалась так называемая желудочная одышка. Далеко не все они были купцами, бизнесменами и вообще воротилами: наоборот, преимущественно людьми интеллектуального труда. Один из них после этого еще катался с горы на санках.

«Если пятьдесят блинов за обедом — для сегодняшнего купца экзотика, то пятьдесят „блинов“ в одном телефонном разговоре — для нынешнего подростка норма»

Всякого рода санные, а то и просто попно-картонные катания с ледяных или снежных гор, непременно сопровождающие Масленичное гулянье, — отдельная тема: здесь тоже немудрено свернуть себе шею, и настоящая Масленица не обходится без рискованных экспериментов с санными поездами. Кулачный бой (иногда до блинной оргии, но чаще после, у Шмелева это называется «блины вытряхать») — такой же непременный атрибут зимнего русского веселья, и в этой драке — почему-то почитаемой особенно праздничным занятием — выбиваются сотни зубов и надрываются десятки ушей. Видимо, это должно доломать тех, кого не добили блинами. Бои происходят на льду ближайшей реки, и если он вдобавок трескается — веселье считается окончательно удавшимся. По идее, набор этих звероватых радостей, длящихся добрую неделю, должен бы сократить население радикальней небольшой победоносной войны — но, как учил Островский, от счастья не умирают. Сегодня к рискам прибавились фейерверки и петарды: запрещение их в Москве не произвело на столичных жителей никакого впечатления. По-настоящему удачным считается лишь тот фейерверк, во время которого пострадали как минимум двое: в этом деле тоже высоко ценится травматизм, ибо какой же Эрос без Танатоса? Раньше вместо петард была другая огненная забава — сожжение чучела зимы, она же сама Масленица; воспетые тем же Островским прыжки через костер губительны не только для Снегурочек…

Короче, русский народ празднует до полусмерти, и Масленица — самый показательный пример национального праздника, после которого надо отдыхать и лечиться недели две. Кажется, говение только для этого и придумано: семь дней приходить в себя, потом еще столько же каяться. Как у того же Шмелева: «Я рад, что будет Гаранька и дым коромыслом… К вечеру его свяжут…» — веселье, ты что! «Наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами»: в одной этой шмелевской фразе — такая откровенная смесь восторга и ужаса, какой современная русская литература не знает в принципе. Жрать еще умеют, но чтобы это по-настоящему описать — нужно тонко чувствовать религиозную природу самоубийственного русского праздника; может, только у Михалкова в «Цирюльнике» пахнет настоящей Масленицей.