Статьи из газеты «Россия»

Роман Михаила Шишкина «Венерин волос» сыграл в русской литературе уже ту великую позитивную роль, что обнаружил деградацию читателя и нищету интерпретатора. Простейшую до непритязательности книгу назвали сложной (многие сетуют на неспособность дочитать ее до конца). Роман, полный страдания и сострадания, сосредоточенный на боли, пытках, муках, любом трагическом опыте, объявили формальным экспериментом. Шишкина назвали наследником Набокова и Саши Соколова, к которым он имеет не больше отношения, чем к Хармсу или Платонову. Все это свидетельствует о том, что роман не только не прочитан, но даже и не открыт. 

У каждого современного российского писателя есть четкая репутация, два-три слова, которые рецензент обязан знать и повторять. Пелевин — гротеск, буддизм, Сорокин — копрофагия, постмодернизм, Улицкая — физиология, беллетристика, ну и так далее. Для кого писать — непонятно. Профессионально к роману подошел один Андрей Немзер (разумеется, всех рецензий и отзывов я знать не могу, говорю о тех двух десятках, которые видел). Немзер честно написал, что его не устраивает шишкинский взгляд на Россию как на юдоль скорби (наметившийся еще во «Взятии Измаила»), что его рваную повествовательную технику он считает претенциозной, а содержание романа — простым до примитивности и предсказуемым. Но даже Немзеру пришлось специально оправдываться — те, кому нравится шишкинский стиль, очень уж на него обиделись. Так что компетентный разговор о романе по определению съезжает на личные симпатии-антипатии. Шишкин превратился в некое орудие в литературной войне: те, кто любит поговорить об игре, стилизации, модернизме, подняли его на знамя. Я вообще не очень понимаю, что значит слово «стилист» применительно к литературе. Шишкин пишет по-русски грамотно и выразительно, стиль его прост, прозрачен и достаточно нейтрален. Не Платонов, прямо скажем. Не Соколов, у которого за цветистостью слога зачастую вовсе не видно смысла (да не всегда он и есть). Нормальный писатель, не испортивший себе языка за последние двадцать лет, когда русская речь здорово деградировала, обогащаясь заимствованиями и беднея всем остальным. Не в стилистике дело и уж подавно не в повествовательных приемах: прием у Шишкина один, он очень простой, человек берет разные истории и сплавляет их, стараясь делать шов как можно менее заметным. Не штука. Встречалось тысячу раз, особенно удачно у Синявского, неплохо у Сорокина (см. «Кисет»), да и вообще это как-то не бином Ньютона. У Петрушевской взаимопроникновение блатного и интеллигентского сознания (в романе «Номер один») описывалось в той же технике и выглядело куда эффектнее.

Цель и смысл романа Шишкина настолько просты, что как-то неловко их объяснять. Вот есть переводчик, живущий в Швейцарии, подрабатывающий как при допросах в полиции, так и в некоем ведомстве по натурализации беженцев. Беженец должен максимально убедительно рассказать о своих страданиях в России (в Восточной Европе) и его примут. Иммигранты, как на подбор, излагают истории про то, как их насиловали в детдоме либо выгоняли из домов в Чечне. А иммиграционные службы уже не верят, потому что рассказы все одинаковые. А переводчик все это выслушивает плюс исповеди задержанных в полиции, он чувствует себя привратником в раю. Ключи у святого Петра, а рядом с ним стоит переводчик и докладывает: такой-то просится в рай на том основании, что его изнасиловали и выгнали из дома. Берем? Функция мучительная, и чтобы отвлечься от всего этого ужаса, который особенно ужасен тем, что однообразен, — переводчик читает книги по древней истории, а там все то же самое. Избили, изнасиловали, выгнали, сожгли, пошел на войну, убили. А если добавить, что у переводчика у самого проблемы в личной жизни (жена ушла, с сыном он вынужден только переписываться, называя его домашней кличкой Навуходоназавр), получится такая мрачная череда ошибок, вранья, жестокости и бессмысленных раскаяний, что поневоле расхочешь обращать взор на реальность.