Статьи из журнала «Искусство кино»

Тем не менее «Клячи» — принципиально новое кино, уникальный случай: режиссер, никогда не числившийся в эстетах, сумел-таки нащупать небывалый жанр и осуществить прорыв, по которому так тоскует весь современный кинематограф. Мы упорно спрашиваем себя: почему наши режиссеры, пытаясь воспроизвести на экране действительность, постоянно выдают вместо нее газетные и кухонные штампы? Жизни не получается — то ли потому, что они ее не знают, то ли потому, что ее нет. Жизнь — это все-таки движение, вектор, какой-никакой смысл. Когда страна десять лет топчется на месте, не в силах определиться, отказавшись от морали и разрешая себе все больше и больше, наиболее адекватным отражением ее существования становятся какие-нибудь «Менты».

Но Рязанов — случай в нашей режиссуре необычный, своего рода чемпион по превращению слабости в силу, минусов в плюсы. Снимая сентиментальные мелодрамы, он пережимает изо всех сил — и выходят прелестные трагикомедии. В «Клячах» он принципиально отказался от логики, смысла, жизнеподобия — и снял роскошную комедию абсурда, фарс о советском сознании, с которым он всю жизнь имел дело и которое знает как никто другой.

Фильмы Рязанова вообще становятся все плакатнее, все меньше походят на реализм, и это вполне естественно, ибо к гротеску он тяготел с юности. Первый его опыт в этом роде — «Человек ниоткуда» — был совершенно справедливо разруган, поскольку, невзирая на отличные работы С.Юрского и Ю.Яковлева, отличался истинно шестидесятнической, и даже еще пятидесятнической, лобовой прямотой. Однако интенция была заявлена: Рязанову интересен гротеск, обобщение на грани плаката, пережим на грани абсурда. И чем абсурднее реальность, тем бредовее и фантастичнее становится рязановское кино. «Клячи» — уже в чистом виде сон, коллективная греза, экранизированная иллюзия. С первого кадра ясно, что все, о чем рассказывает автор, происходит в некоем условном пространстве.

Все жизнеподобие заканчивается в первом эпизоде. Но Рязанов работает тонко и никак не обозначает этот переход из реальности в сказку. Три старые подруги узнают, что четвертая очутилась на кладбище. То есть умерла, надо полагать. Они ищут свежую могилу. И находят — еще безымянную, без памятника и даже без креста. Здесь и начинается сказка. Подругам страшно хочется, чтобы Любочка была жива. И она тут же оживает — возникает из сторожки с воплем: «На кладбище после шести часов находиться запрещено!» Как всегда во сне, срабатывает абсурдное, но вроде бы логическое объяснение случившегося: ее выселили из квартиры (естественно, в Доме на набережной — какой еще символ роскоши гнездится в советском подсознании?). И теперь она живет на кладбище, как раньше любимые рязановские герои жили на свалке.

А кто ее выселил? Сон и тут подбрасывает объяснение: ну, конечно, «новые русские». Они ей выписали чек (фальшивый, разумеется), а взамен квартиры подсунули вот эту каморку. Соседи, мол, тихие, вам понравится… И действительно тихие — покойнички. Дальше начинается коллективная греза об отмщении, и Рязанов реализует эту грезу в строгом соответствии с представлениями советских служащих о том, как они разделались бы с «новыми русскими», будь на то их воля.