Статьи из журнала «Новый мир»

Чем медленней хожу, тем более бегу,
Ушедших торопливо нагоняя,
Хоть лезу на рожон и ждать от них могу
За долгую задержку — нагоняя.
Их опыт площадной и лестничный язык
Разрух, очередей и коммуналок
Передо мной опять воочию возник
И не обиден более, но жалок.
За чем они стоят в раю или в аду?
Чем хвастаются после, отоварясь?
С ехидным торжеством, когда я подойду,
Мне скажут: «Вы последняя, товарищ».
«Товарищ», не товар, отнюдь не «госпожа» —
Мне «госпожа» звучит не лучше «суки», —
Меж мертвых и живых не жажду рубежа,
Таящегося в пышном этом звуке.
Не то чтобы хочу, о младости стеня, 
Совково называться по-простому,
Но, видимо, ничем не выбить из меня
Старинной тяги к равенству Христову. 

Я просто к ним иду, их выкормыш-птенец,
И после промедлений многолетних
Степенно стану в хвост, гордясь, что наконец 
Сумела сделать первыми последних.

Выполнить эту старинную заповедь и была призвана Слепакова (так, во всяком случае, она понимала свой путь). И книга ее показывает, насколько она преуспела. Прежде всего Слепакова — в некотором смысле последний летописец Петроградской стороны, последний питерский поэт, столь высоко ценящий фабульность, детальность, пристальность — все то, что мы охотнее признаем достоинствами прозы, нежели поэзии. Она не любила, когда ее называли поэтом некрасовской школы, поскольку назвать ее так — значило бы именно к этой зоркости и пристальности (свойству скорее внешнему, вторичному) свести своеобразие ее поэзии. Но некрасовская выучка тут чувствуется: Слепакова дотошна, подробна, ее стихи так насыщены реалиями «быта моих времен» (как называется ее программный монолог семидесятых), что впечатление плотности, чисто физической упорядоченной тесноты — ножа не всунешь! — возникает, как и при взгляде на знаменитую невскую перспективу. «Так изящно сжат простором, так изысканно-стеснен», — писала молодая Слепакова о Петергофе в бунтарском по тем временам стихотворении, и все понимали, какая стесненность имеется в виду (речь шла о Фонвизине и Екатерине); но именно эта классическая стесненность, верность канону и придает ее поэзии необходимое напряжение, заставляет почти физически ощущать, как современный материал сопротивляется стиху — и все-таки покоряется мастеру. Дома в Петербурге стоят плотно, геометрически-тесно, и именно отсюда проистекает парадоксальное ощущение простора и воздушности, столь знакомое каждому, кто бывал когда-то поражен видом на Неву со стрелки Васильевского острова. Правда, Петербург Слепаковой — вызывающе непарадный, именно что характерный для Петербургской стороны, мокрый, полуразрушенный, нарочито сниженный, данный через быт, — но как этот быт узнаваем, как точно запечатлен:

Между рамами окна 
В синей мисочке котлеты 
Основательно подъеты — 
Замелькала синька дна.
Керосин в железной фляге 
С жирной пробкой из бумаги 
Гулко-гулко бултыхнул: 
Стало мало, вот и гул. 
В коробке остатки спичек 
Загремели пустотой. 
Полинял практичный ситчик… 
Что творится? Жизнь, постой! 
Жизнь! Ведь не было износу! 
Жизнь! Ведь не было изводу!
…Мама курит папиросу, 
Нескончаемую сроду, 
И на юбку пепел сеет, 
И чуть слышно отвечает: 
— А у нас вот не скудеет! 
А у нас вот не мельчает! —  
Фляга в целости застыла, 
Керосина не убудет, —  
Все здесь будет так, как было, 
Все здесь было так, как будет.
Но от спички нашей вечной,
От немеркнущего ситца — 
В край скудеющий, беспечный 
Невозможно отпроситься.