Статьи из журнала «Русская жизнь»

Как известно, «дача» — от глагола «давать»: с XVI века так называлась особая царская милость, клок земли близ города. Остроумный русский народ впоследствии обыграл это значение: «Гена на даче. — На какой даче? — На даче показаний». Предполагалось, что если у Гены есть дача, рано или поздно с него вполне можно будет снять показания. Насчет судьбы местной элиты тут ни у кого нет иллюзий.

Переделкино — дачный поселок в классическом смысле слова: тут всем все дали, и российская действительность последних семидесяти лет сконцентрировалась в бывшем имении славянофила Самарина с исключительной наглядностью. Я не подобрал бы лучшей иллюстрации к замечательному тезису Пелевина о том, что в советских условиях русское еще сохранялось, но после них кануло безвозвратно: вишневый сад выжил на Колыме, но задохнулся в вакууме.

Идея дачного поселка для писателей — в общем, глубоко некоммунистическая, небольшевистская, скорее намекающая на имперский реванш. Где писатель, там усадьба. Правда, в этом был и хитрый советский умысел — классическая сталинская разбивка общества на профессиональные страты. Когда у каждого профессионала — шахтера, артиста, писателя — появляются свои льготы, объединить страну общим негодованием становится практически невозможно: каждый давно живет, варится, питается, трудится и отдыхает в собственном социальном слое. Так появилась сеть профсоюзных санаториев для пролетариата, бесчисленные «царские села» для академиков и писательские кварталы вроде аэропортовского. Даже наш дачный поселок Чепелово до сих пор строго структурирован, даром что квартируют там теперь внуки прежних владельцев: вот учительские участки, вот товарищество завода «Серп и молот», а вот «Медик».

Но писательский дачный поселок — если не считать правительственных дач, где вся мебель с инвентарными номерами, — был первой советской попыткой раздачи поместий, причем не в обмен на лояльность, а по принципу наибольшей весомости в литературной табели о рангах. Первые дачи достались «попутчикам», причем тем, которые не торопились лобызать благодетелей: Пастернаку, Леонову, Федину, Малышкину, Пильняку, Вс. Иванову, Чуковскому… Есть расхожая шутка о том, что писателей селили вместе, дабы удобнее было наблюдать; не думаю. Доносительство в этой среде и так развито, что называется, выше крыши.

В принципе, если писателей можно поселить в одном дачном поселке, это свидетельствует о серьезном кризисе литературы, потому что во времена ее расцвета между литературными школами и группами существуют отношения столь напряженные, что сама мысль о совместном проживании хотя бы и на лоне самой живописной природы способна вызвать у творцов стойкую изжогу. Вообразите на миг соседство Тургенева и Достоевского — ну курам же на смех! Достоевский писал бы Тургеневу на заборе непристойности, он был человек озлобленный и часто моветонный; Тургенев терпел бы, терпел, да и поджег Достоевскому сарай, а то и ружье свое охотничье разрядил в любимую кошку собрата. А Писарев и Салтыков-Щедрин на соседних участках? Да что брать традиционных оппонентов — любые писатели склонны замечать друг за другом гадости, они, собственно, этим питаются (да и за другими людьми чаще всего примечают именно гнусное, мелкое, — таков пресловутый «талант двойного зренья», за который, по Г.Иванову, все нас так и ненавидят). Представьте себе это кладбище прототипов, этот повседневный мучительный шпионаж: у кого с чем суп, чья жена хуже стирает… С писателями надо было сделать что-то очень серьезное и страшное, чтобы они согласились все вместе жить на природе — и радостно благодарили за такую возможность!

Дача щедрая, нет слов, — но и брача оказалась благодарная: в Переделкине советские гении дружно принялись творить. Атмосфера в поселке воцарилась самая усадебная: достаточно было совсем небольшого усилия воли, чтобы привычное писательское воображение дорисовало крепостных. Правда, батрачили литераторы сами на себя: сразу стало видно, кто чего стоит. У Леонова спорилась любая работа, он выстроил парник, да не парник — оранжерею! Там цвели диковинные кактусы. Он вообще был ловок на любую работу: делал самолучшие в поселке зажигалки, поправлял дом, выстроенный по его же чертежам… Катаев к садоводству был холоден, зато Пастернак до последнего любил работать в огороде и гордился тем, что обеспечивает семью картошкой и клубникой (особенно уродившейся летом сорок первого). Федин не снисходил до всяких окучиваний и прополок, Чуковский тоже, зато именно Чуковскому принадлежит инициатива знаменитых детских «костров», на которых резвились писательские дети.