Статьи из журнала «Русская жизнь»

Да, милостивые государыни! Скандалы сегодня могут происходить в спорте, к которому приковано внимание миллионов; в шоу-бизнесе, который живет хоть и по извращенным, но по твердым правилам; но их не может больше быть в политике, которой нет, в экономике, где все позволено, и в литературе, которая начисто утратила статус. Она так долго приспосабливалась к разным эпохам, так беззастенчиво проституировала, так покорно соглашалась со своей новой ролью, так безропотно включала в свой состав любых графоманов, так щедро и широко отрекалась от собственных критериев, что сегодня в ней может случиться абсолютно все, и никто не поведет бровью.

Литературный скандал — не самое приятное дело, но он по крайней мере доказывает, что в литературе остались какие-никакие нравы. Более того — он свидетельствует о том, что литература остается объектом общественного интереса. Вырождение скандала доказывает, что писатель утратил какую бы то ни было роль — после очередного русского Букера премию можно дать хоть бабочке капустнице, хоть инфузории туфельке. Ничего уже не будет — героическая попытка трех членов жюри из пяти привлечь внимание к литпроцессу хотя бы ценой потери репутации обернулась совершенным пуфом, ветрами в воду.

Все это грустно, конечно, а с другой стороны — хорошо. Потому что заставляет вспомнить слова диакона Андрея Кураева: «Если ты ни на что не реагируешь, ты либо свят, либо мертв».

Всегда есть надежда, что это особая русская святость, для которой весь окружающий мир — не более чем Божия роса.

№ 24(41), 17 декабря 2008 года

Между прочим, и это

любовные ссоры высокоразвитой материи

Из всех бывших возлюбленных я не поддерживаю отношения только с этой, и более того — она не любит меня активно, целенаправленно, страстно. С остальными, собственно, и разрывов никаких не было. Встречаетесь через пять, шесть, семь лет, иногда даже и трахнетесь — человек ведь и есть машина времени, никто ничего не отнял. С этой после прощального телефонного разговора не было никогда и ничего, и периодически с той стороны до меня доносится злопамятное шипение. Она еще и в совместном быту часто учила меня жить, и больше всего ей не нравилось некоторое мое презрение к внешним приличиям. У нее они были возведены в культ.

Честно сказать, этого я совсем не понимаю. Ритуал, этикет, обряд — малоприятны и сами по себе, если речь идет не о жизни и смерти, рождении или погребении, а о чем-нибудь мелком вроде обеда. Культ внешних приличий выдумали те, кто не обременен представлениями о внутренних: такой человек долго будет обсуждать с вами, можно ли есть рыбу ножом, но ему в голову не придет, что делать соседу по столу публичные замечания гораздо неприличней, чем есть рыбу хоть руками. На эту тему, впрочем, есть отличная реприза в «Трехгрошовой опере», там Мэки Нож пирует со своими ребятами после удачного ограбления, причем руки у них по локоть в крови, но когда один из бандитов принимается резать рыбу… ну, вы догадываетесь.

Ее отличала поразительная, феерическая глухота: в доме повешенного она говорила исключительно о сортах и типах веревок, бестактности сыпались из нее скрежещущими градинами, она не умела удержать при себе самого примитивного суждения и умудрялась влезть с ним в самый разгар серьезного спора о серьезных вещах, — и, судя по ее кинорецензиям, периодически появляющимся то там, то здесь, эта прекрасная врожденная черта осталась при ней в полной неизменности; но с ножом и вилкой все обстояло прекрасно. Что же нас связывало, спросите вы? В молодости, знаете, на такт не обращаешь внимания, первую скрипку играет физиология, но тут и физиология скоро не выдержала: я могу терпеть что угодно, но беспрерывное обучение этикету в исполнении слона, да еще в интерьере посудной лавки, способно убить и самую подростковую страсть. Больше всего ее раздражало, когда кто-нибудь — не только я, слава Богу, тут соблюдалось равенство, — повышал голос. Она признавала только благородную сдержанность, без намека на скандал, и обожала рассуждать о манерах. Один раз она так и ляпнула: скандалить могут только простолюдины. Сама она, разумеется, простолюдинкой не была — дедушка был советский академик, большевик с дореволюционным стажем.