Статьи из журнала «Русская жизнь»

Вот с выводами — заминка: что мы можем получить на выходе — не скажет сегодня никто. И что самое ужасное, с Россией примерно та же ситуация: львиная доля населения не согласна жить в корпорации «Русь» с ее корпоративно-царским стилем управления и тенденцией к минимизации персонала. Кризис сделал эту тенденцию явной, но зрела она до всякого кризиса. Союз кинематографистов, по всей видимости, расколется — и ничего хорошего в этом не будет, поскольку у нас появится официальный союз режиссеров, чьи фильмы финансируются, и неофициальная организация большинства, которому приходится собирать средства для постановки с миру по нитке; чьи фильмы окажутся лучше — непредсказуемо. Опыт раскола главной кинопремии на «Орла» и «Нику» у нас уже есть, фильмов маловато даже для одной премии — что уж говорить о двух, — но это еще сравнительно безобидное противостояние. Вдобавок у Союза много собственности — сегодня под угрозой Дом кино, былой оплот свободы, остров профессионального общения; где общаться альтернативному союзу, в котором явно окажется большинство кинематографистов, — отдельный вопрос. Если девяносто — хорошо, восемьдесят — процентов активно работающих кинематографистов окажутся в оппозиции к центральной власти, столь явно отождествившейся со своим любимым режиссером, — легко предугадать, какой кинематограф мы получим. Но вот как проголосует зритель — в этой ситуации непонятно; может дойти до принудительных посещений отечественных фильмов — я отлично помню, как нас всей школой водили на «Вкус хлеба».

Но еще непредсказуемей то, что получится из страны. У России есть опыт — и немалый — полуподпольного существования в условиях раскола: в начале ХХ века страна была еще достаточно здорова, чтобы пережить гражданскую войну и срастись. Но сегодня она больна, у нее множество нерешенных проблем и отсроченных выборов, а договороспособность противников значительно снизилась. Поделить творческий союз кое-как можно, но со страной сложней: у нее общая собственность посущественней, чем Дом кино или Дом творчества в Болшеве.

Вырисовывается следующая — более чем вероятная — перспектива: после краха последней корпорации творцов кризис русской государственности тоже окажется близок к разрешению, а сама эта государственность — к разрушению. Но произойдет это тихо, путем неформального отделения государства от народа. Государство будет осуществлять витринные мероприятия, а общество — решать свои частные проблемы. Общество будет производить, государство — присваивать. Государство будет управляться вертикалью, общество — бессмертной горизонталью. А творческих корпораций больше не будет, потому что мы нащупаем наконец некоторые ценности, общие для всех. Сделать это под руководством государства и даже в его присутствии никак невозможно, потому что общих ценностей у рабов и надсмотрщиков не бывает.

Так и будем жить: они снимают кино, которое нельзя смотреть, мы смотрим то, которое нельзя снимать. И так во всех сферах, от продовольственной до религиозной.

Иногда я думаю, что это не худший вариант.

№ 2–3(43), 25 февраля 2009 года

Русский ком

из чего слеплены «Бруски»

Роман Федора Панферова «Бруски» был в нашем доме книгой культовой. Правда, самого его в доме не было, я приобрел прославленный текст позже, в букинистическом, почти за тысячу нынешних рублей. Но название было нарицательно: мать, прилежно и с наслаждением прочитавшая всю программную литературу филфака, не смогла продраться только через два романа: «Коммунисты» Арагона и «Бруски» Панферова. Эти последние в домашнем жаргоне обозначали уровень, ниже которого не может быть ничего: про безнадежную книгу мы и поныне говорим — «полные бруски». Даже творчество панферовской жены Антонины Коптяевой на фоне этого текста представляется, ну я не знаю, как-то более нейтральным, что ли, хотя бы в смысле языковом. Не так все могутно-сыромятно. Можно найти в сегодняшней России читателя на Леонова, Эренбурга (включая «Бурю»), даже вон трехтомник Федина только что выпущен «Террой» в точном соответствии с прогнозом из прошлого номера «Русской жизни», — но я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочел четыре тома «Брусков» (1933–1937).