Статьи из журнала «Русская жизнь»

Соответственно и главные мысли Чаадаева суть мысли человека, которого пугает и отвращает все грубое, примитивное и земное — но восхищает и увлекает небесное; отпугивают имманентности, но привлекают смыслы. А Россия как раз очень имманентна, исповедует принцип «где родился, там пригодился», любит своих за то, что они свои, и себя — за то, что она у себя одна. Тут основание для дружбы — землячество, основание для любви — зов плоти. Уважают простоту, органику, природность. Для Чаадаева природность — злейший враг, он любит только умышленное, и воплощением, вершиной умышленности является для него, понятное дело, католичество. Веровать в закон, следовать ему, поклоняться непрагматическим ценностям, полагать высшей добродетелью способность последовательно исповедовать незыблемые правила и четко представлять себе идеал — вот назначение человека; к национальности и корням — никакого почтения. Европа тем и прекрасна, что отказалась от всех родовых признаков ради привнесенного — католичества; в этом ему и видится суть христианства. (Пушкин в письме робко возражает: не кажется ли ему, что суть христианства все-таки в Христе?). Европа для Чаадаева — апофеоз рукотворности, умышленности, ухода от грубой телесности в каменное кружево, плетение словес, иезуитскую дотошность толкований. Европа движется разомкнутым путем, это называется «прогрессом», тогда как «У нас в крови есть нечто, отрицающее любой прогресс». Совершенно справедливо.

«Пускай поверхностная философия сколько угодно шумит по поводу религиозных войн, костров, зажженных нетерпимостью; что касается нас, мы можем только завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении убеждений, в этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не можем себе даже и представить, а не то что перенестись туда телом и душою, как мы на это притязаем». Вот с этого места уже интересно. Это и значит, что для Чаадаева любой прогресс — даже самый кровавый — выглядит лучше внеисторического бытия. Впоследствии в нашей истории появятся и «столкновения убеждений», и «кровавые схватки в защиту истины» — 1917 год осуществит заветную чаадаевскую мечту: история начнется. И немедленно закончится — потому что советское очень быстро пожрется русским; движение к вершинам прогресса сменится родным бессмысленным самоистреблением, а потом летаргией. «Последняя их революция, которой они обязаны своей свободой и процветанием, а также и вся последовательность событий, приведших к этой революции, начиная с Генриха VIII, не что иное, как религиозное развитие», — сказано у Чаадаева про англичан, но ведь и про Россию тоже. Однако англичане устремились далее по пути религиозного развития, а русские так до конца ни во что и не уверовали. По Чаадаеву, история начинается тогда, когда у всех граждан страны появляются твердые убеждения, когда у власти и народа возникает ответственность друг перед другом, — иными словами, когда из объекта истории народ становится ее субъектом.

Manifestatio Dei

Писем, как мы знаем, было восемь. Из-за первого был закрыт «Телескоп» и сослан Надеждин; остальных хватило бы как раз на всю русскую толстую периодическую печать. Между тем уже первого письма оказалось довольно, чтобы отсрочить публикацию цикла по-русски на добрую сотню лет.

Между тем, хотя в первом письме и содержатся весьма резкие оценки российской истории и души (точней, гипотеза об отсутствии того и другого), — следующие семь не содержат решительно никакой крамолы: это чистая апология христианства, доказывающая, что без него ни одно начинание не может быть успешным. Там же доказывается, что собственное его торжество было бы немыслимо без божественного происхождения; что только в христианстве мыслима «семья народов»; что только христианское учение помогло человечеству восстать из руин Рима… И, наконец, что только с верой наступит вожделенный финал мировой драмы: «Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез».

Первого письма оказалось достаточно, чтобы вызвать в российском обществе самый большой шум за всю историю отечественной журналистики. «Телескоп» был журналом московским, довольно нудным, не самым читаемым, — масштаб расправы оказался феноменален. Он сопоставим только с травлей Пастернака в 1958 году, и за сходные мысли — например, за совершенно чаадаевскую идею культуры как коллективного труда людей по преодолению смерти. В обоих случаях студенты, которым теперь оба запретных сочинения предписаны как программные, недоумевают: из-за этой скукотени — такая хрень?!

Непостижимо