Статьи из журнала «Сеанс»

Первое. Члены попечительского совета фонда (куда входят министр культуры А. Авдеев, В. Сурков, Н. Михалков и другие культурные люди) отлично понимают, куда всё катится, и хотят в случае чего сказать: ребята, мы уже тогда понимали, что это ненадолго, и нарочно саботировали отвратительный режим. Единственным выходом для приличных людей тогда было работать спустя рукава, посильно способствуя скорейшему обвалу пирамиды. Чтобы не позволять действительно крупным художникам компрометировать себя сотрудничеством с властью, мы спонсировали только такую шелупонь, которую не жалко. Лозунгом момента было «Чем хуже, тем лучше». Сообразно с этим лозунгом В. Сурков писал свои романы, Н. Михалков — снимал фильмы, а С. Толстиков распределял средства. Это будет действительно изящным, а главное — верным объяснением: думаю, никакие разоблачительные публикации, никакая подковёрная грызня не сделает для обрушения властной вертикали больше, чем синхронный выход «Василисы Кожиной», «Калачей» и «Парня из нашего города».

Второе. Целенаправленная отрицательная селекция нужна только для того, чтобы окончательно дезориентировать население России. В полузабытой, но весьма здравой «Ульмской ночи» Алданов убедительно доказывает неразрывность гражданского и эстетического чувства; чтобы окончательно посрамить здравый смысл и свести на нет благие порывы, нужно не только лгать или манипулировать, не только поощрять в гражданах бесстыдство и наиболее низменные инстинкты, но прежде всего снимать плохое кино и как можно чаще показывать его по телевизору. Настоящая безнравственность торжествует не там, где разрешено убивать (тут внутренний этический барьер чересчур серьёзен и так легко не падает), а там, где систематически и последовательно оскорбляют вкус. Эта-то подчёркнутая неэстетичность и создаёт среду вседозволенности: СССР был, положим, очень плох, но никакой империей зла в семидесятые годы не был — поскольку в нём снимали «Зеркало» и «Монолог», «Лапшина» и «Мюнхгаузена». Именно поэтому подавляющее большинство граждан СССР имели представление о добре и зле, чего о сегодняшних россиянах не скажешь никак. Предлагаемый список из тринадцати картин объединён единственной доминантой: ни один из государственно одобренных проектов не имеет шансов на успех в прокате и тем более на статус хорошего кино. Это будет плохо, и это так и надо.

Впрочем, независимо от того, какое объяснение ближе к истине, — исход этой гонки на понижение очевиден: при таких темпах опускания планки всё действительно кончится очень быстро. Страна, где делают плохие машины, жизнеспособна и порой даже перспективна, но страна, где делают только плохое искусство, загнётся ещё до того, как постареет нынешняя молодёжь.

14 октября 2010 года

Три манифеста

В конце прошлой недели в сети появился манифест Никиты Михалкова. «Сеанс» публикует статью Дмитрия Быкова об этом неоднозначном тексте и других элементах вечной русской драмы.

Два документа по-настоящему взбудоражили общественное мнение осенью 2010-го года — манифест Никиты Михалкова и последнее слово Ходорковского в Хамовническом суде: да простится мне их постановка в один ряд. Общественная реакция была симптоматична, и в обоих случаях симптоматично громка.

Подавляющее большинство блогеров — а другого инструмента для повседневной социометрии у нас нет — резко, в выражениях крайне нетерпимых осудили Михалкова и столь же горячо поддержали Ходорковского, хотя ещё пять лет назад всё было бы ровно наоборот. Именно это позволяет понять нечто весьма глубокое и неоднозначное в михалковском манифесте.

Манифест Михалкова есть деяние добровольное и, так сказать, спонтанное. Последнее слово на суде — часть судебной процедуры. Ходорковский мог и отказаться от него, подобно Лебедеву, но от него многого ждали.

От Михалкова никто ничего не ждал, и никакая процедура ему не диктовала. Манифест был вызван к жизни соображениями более серьёзными, а именно эстетическими. Простите за рифму — без манифеста было пустое место. «На нашем месте в небе должна быть звезда».

В пьесе, которую вот уже седьмой век кряду являет собою русская жизнь, почему-то обязательно должны быть одни и те же герои и злодеи, консерваторы и реформаторы — вне зависимости от их личных качеств. Поэтому почти все наши реформаторы и консерваторы так злы и раздражительны: по личным своим качествам они предпочли бы играть совсем другие роли либо не играть вовсе никаких. Но распределение ролей в этом театре происходит не по чьей-то злой воле, а механически: с механизмом спорить бессмысленно.