Статьи о музыке и музыкантах

Искусство Равеля, весьма далекое от того, чтобы быть, говоря словами нашего Грасиана, только воплощением тонкости и мастерства (кое-кто пытается утверждать это и ныне), напротив, обнаруживает таинственную движущую силу. Отбор Равелем скрытых гармонических созвуков [resonancias armónicas⁷], его оркестр, такой прозрачно упругий, полный вибрации,— всего этого достаточно, чтобы опровергнуть бесстрастность, которую ему приписывали, возможно основываясь на внешнем облике композитора, и которая, полагаю, была проявлением лишь бессознательной сдержанности его характера. Я не собираюсь сейчас настаивать на тонкой чувствительности «чудо-ребенка», которая трепещет в его мелодике, чувствительности, в равной степени подтверждаемой неповторимыми интонациями и оборотами его музыкальной декламации. Хочу только удостоверить, что тот, кто видел его в самые критические моменты жизни, не мог бы усомниться в эмоциональной силе его духа. Никогда не забуду, как разительно раскрылась эта черта в ту пору, когда мы вместе сопровождали его тяжело больного отца в вынужденном паломничестве в Париж; и как по возвращении домой, потеряв всякую надежду, он с горестной поспешностью просил меня разыскать нашего друга (к сожалению, уже тоже скончавшегося) аббата Пети, чтобы тот по-христиански поддержал умирающего. Лишь в подобных случаях раскрывалась прекрасная и замкнутая душа Равеля. Единственным, но постоянным исключением была его музыка, выкованная в том внутреннем мире, который служит убежищем для плодотворной деятельности духа и защищает его от потрясений реальной действительности. Можно ли иначе объяснить такие произведения, как квартет, «Ночной Гаспар» и «Испанский час», созданные в славную эпоху [en los tiempos heroicos] жизни их автора⁸.

Мне кажется, что я вижу тот предельно скромный рабочий кабинет, так резко контрастирующий великолепной музыке, с рассыпанными в ней роскошными украшениями, откровения которой Равель преподносил нам на стареньком пианино, таком же скромном, как и все, что его окружало...

Когда я думаю о творческих планах, о которых рассказывал любимый мною великий художник и осуществлению которых помешала смерть, — скорбь, вызванная его утратой, еще больше возрастает.

Среди планов Мориса Равеля был один, излагавшийся им с необыкновенной отчетливостью, о котором он рассказывал нам в период, близкий к сочинению «Дафниса», заметно предпочитая его другим. Имею в виду «Святого Франциска Ассизского». Если память мне не изменяет, то даже были сделаны наброски одной его части: о проповеди птицам. Бесконечно жаль, что неотложные случайные работы лишили нас музыки, которая благодаря чистой и возвышенной выразительности, столь характерной для Равеля, возможно, стала бы наиболее «францисканской» из всего вдохновленного образом Poverello[59]. Но я утешаюсь и радуюсь, когда мысленно представляю себе эту пьесу с помощью других сочинений ее автора. Среди них — квартет, хронологически далекий от данного замысла, однако близкий ему по духу. По счастливому совпадению, которое кажется почти предопределением, в нем слышатся отголоски перезвона колоколов города Ассизи. Когда же я думаю о «Моей матери-гусыне», то дохожу до предположения, что для второй части и финала (он начинается в красивом религиозном духе) Равель использовал наброски «Святого Франциска», который, будучи выходцем из Франции, с такой любовью вспоминал о ней в юные годы, что его прозвали «II Francesco»[60]⁹.

К счастью, кажется, единодушно принято решение признать ярко выраженный французский характер искусства Равеля — даже в случаях применения им экзотических тем. В самом деле, отрицать это было бы трудно. Наоборот, чтобы подтвердить, достаточно обратить внимание на его мелодическую фразу, такую французскую как по чувству, так и по совершенно особому складу, обязанному пристрастием к определенным интервалам, прелесть которых ощущается в соприкосновении с клавиатурой. Но помимо этого бросающегося в глаза выдающегося качества, равелевский стиль (такой уверенный и отточенный в своей дерзновенности и одновременно — ясный, упорядоченный и точный) раскрывает нам и другое, не менее прекрасное: я имею в виду отсутствие у него тщеславия — добродетель, весьма достойную внимания, — особенно если мы вспомним, что композитор сочинил большую часть своих произведений в то время, когда под воздействием чужестранных влияний от музыки стали требовать возвышенного выражения чего-то трансцендентального. И разве мы не видим в противодействии Равеля этому направлению проявление редкого и проницательного ума? Ума, который оградил его от работы с ориентацией на более чем гипотетическое будущее, — то человеческое неизменное будущее, которому каждое поколение приносит в жертву всю энергию своего собственного настоящего.

Для иного будущего, бескрайнего, не замыкающегося в человеческих пределах, покинул нас, сам того не ведая, наш друг; но оставил нам в наследство свою дивную музыку, в которой сохранилась прекрасная часть его души.

Примечания