Статьи, речи, приветствия 1931-1933

Руссо был прежде всего человеком верующим, а исследующим — настолько, насколько это требовалось для укрепления его чувства веры. Веровал же он, — как сказано в его «Исповеди», — веровал он в то, что является существом совершенно исключительным, даже как-то иначе, лучше, чем все другие люди, созданным природой. Убеждение в своей личной исключительности и оригинальности внушило ему мысль, что и вообще только личность, стремясь к дальнейшему совершенствованию своих качеств, основанных на чувстве, — только личность, единица творит новые формы жизни и ведёт за собою обыкновенных рядовых людей. Он успел сказать это достаточно красноречиво, с предельной ясностью, — это учение и даёт нам право считать Руссо первым, самым талантливым апостолом индивидуализма. Его влияние на современников было огромно и широко. Иммануил Кант, основоположник индивидуализма в философии, зачитывался его «Речью о науке». Шиллер обращался к Руссо с такими словами: «Пусть безумие руководит миром! Вернись домой к своим братьям-ангелам, от которых ты снизошёл к нам». Сын прачки, а впоследствии генерал-лейтенант русской службы и автор «Фауста» Фридрих Клингер находил, что природа открыла Руссо свои святейшие и сокровенные тайны. Особенно сильно было влияние Руссо на немецкую литературную молодёжь второй половины XVIII века. Проф. М. Розанов, автор книги «Якоб Ленц, поэт периода бури и натиска», устанавливает три тенденции, несомненно заимствованные у Руссо романтиками того периода: культ личности, культ чувства и культ природы. Якоб Ленц, один из литераторов той поры, поучал, что подлинное знание доступно только личности гения, «только гений способен проникнуть в глубочайший смысл всех явлений и существо всех сущёств. Гений не нуждается в опыте, он познаёт силою интуиции и более истинно, более глубоко, чем обыкновенный человек познаёт усилиями разума».

Утверждали, что чувство всегда и строго индивидуально и якобы совершенно независимо от внешних впечатлений бытия, от условий эпохи, влияний класса. Вертер, герой романа Гёте, говорит: «То, что я знаю и думаю, могут знать и другие, сердце моё принадлежит только мне». Признавалось, что голос сердца — голос божий: отдаваясь влечению сердца, человек как бы вступал в связь с таинственными силами мира. Всё это весьма похоже на бред, но в это верили как в «священную истину».

Может быть, в мелких, экономически немощных немецких государствах, где значение личности было особенно ничтожно, буйные фантазии романтиков способствовали росту сознания собственного достоинства молодого человека той поры. Но в то же время убеждение в своей «исключительности» должно было вызвать в единице ощущение социального одиночества, должно было воспитать чувство вражды к обществу и государству, привить единице странную болезнь, — её можно назвать социальной слепотой. Вообразив себя гением, силою, которая способна единолично разрешить все «загадки бытия» и судьбы народов, молодой человек не находил для себя места в жизни, и ему некуда было деваться, кроме как «замкнуть дух свой в самом себе», бежать в пустыню бесплодных, романтических мечтаний, в Фиваиду эгоцентризма и мистики, куда — в первых веках христианства — скрывались от грешного мира монахи. Точно так же, как монахи считали страдание уделом истинного христианина, Шатобриан и многие другие романтики признают страдание уделом всякой выдающейся личности.

Виконт Франсуа Шатобриан, виконт Луи Бональд, граф Жозеф де-Местр и прочие реакционеры, «могильщики революции», признавали страдание уделом бытия своего не потому, что они исповедовали религию «страдающего бога» — Христа, а потому, что они были осколками разбитого, осуждённого класса. Вполне допустимо, что они, аристократы, действительно страдали, создавая «идеологию» для лавочников, для людей, которые отрубили головы их королю и сотням людей их класса. Но вместе с ними в том же направлении уже работали дети лавочников, как, например, Балланш, сын книготорговца, и другие молодые люди буржуазии, люди, напуганные революцией и вождём её — критическим разумом «века просвещения». Критика уже мешала строительству государства лавочников, железного пресса для выжимания золота из крови и плоти трудового народа. Нужно было погасить, стереть провозглашённые революцией лозунги «свободы, равенства, братства», и этому делу ничто не могло послужить лучше, чем служила мистическая идеология церкви.

Но всякая религия — а христианская особенно — усердно заботясь о том, чтобы трудовой народ покорно подчинялся воле командующего меньшинства, чтобы раб считал владыку «властью от бога», — всякая религия неизбежно должна воспитывать владык, и все религии так или иначе принуждены утверждать значение личности, единицы, ставить её против массы как монарха, пророка, вождя, героя, — в конечном счёте — как «спасителя».