Статьи, речи, приветствия 1931-1933

К этим изъяснениям настроений моих корреспондентов прибавлю следующее. Недавно я прочитал книжку, ценою гривенник, в ней излагается дискуссия одного профессора со студентом. Профессор доказывает, что, только освоив научный опыт человечества, историю его интеллектуального роста, мы можем быстро и успешно двигать науку вперёд. Студент возражает: для практики бурно текущей жизни и работы строительства достаточно умения пользоваться готовыми формулами и нужен технический справочник, а «познание глубин научной мысли нужно отложить на будущее, когда для учёбы останется больше свободного времени». Профессор, к сожалению, соглашается со студентом, даже ставит ему фиктивный зачёт и, таким образом, выпускает на ответственную работу недоучку, который, вероятно, что-нибудь напутает, напортит, нанесёт государству вред.

Титул «честолюбивого старика» — не новость для меня, титул этот давно уже дан мне эмигрантской прессой, а чином дидактика я награждён лет тридцать назад. Я не считаю себя виноватым в том, что стар; на мой взгляд, старость — не преступление, а только неизбежная и очень крупная неприятность. Должен сказать, что у меня нет особенной симпатии к племени стариков, ибо мне с юности очень хорошо известно, что многие человеки, старея, густо обрастают шерстью и даже щетиной человеческой «мудрости», что разум их становится нетерпимым, назойливо авторитарным и хочет, чтоб доводы его принимались как аксиомы, не требующие доказательств и не подлежащие критике.

Гениальные пистолеты могут вообразить, что я говорю так с намерением подыграться к их настроению чрезмерного и малограмотного критицизма. Нет, я делаю это для удобства драки, для того, чтоб в меру старческих сил моих дать им трёпку. Я знаю: петухи, воображая себя орлами, всё-таки не взлетят выше плетня или забора, — однако зачем же поощрять молчанием бесплодные попытки некоторых юношей подняться на вершок от земли, дёргая себя за собственные свои уши?

Невежественно думать, что «прошлое дорого» мне. Если б это было так, я жил бы по принципу «после меня — хоть потоп» и рабетал бы в другом лагере, а не в том, где, кроме прямых моих обязанностей литератора, я должен заниматься работой санитара, попытками вымести из жизни всякую заразную грязь и дрянь.

Этой работой санитара и объясняется отмеченная анонимом моя склонность к дидактизму — учительству, якобы не свойственному и даже вредному для сочинителя рассказов и романов. Я не знаю искусства, лишенного дидактики, и не думаю, что дидактизм способен понижать силу влияния искусства на воображение, на разум и волю читателя.

Лично меня всю, жизнь учили и продолжают учить. Учили Шекспир и Сервантес, Август Бебель и Бисмарк, Лев Толстой и Владимир Ленин, Шопенгауэр и Мечников, Флобер и Дарвин, Стендаль и Геккель, учил Маркс, а также библия, учили анархисты Кропоткин, Штирнер и «отцы церкви», фольклор и плотники, пастухи, рабочие фабрик и тысячи других людей, среди коих я прожил полсотни лет сознательной жизни. Я не нахожу, что в школе, которую я оканчиваю, преподавалось и преподаётся нечто лишнее для меня. Продолжая учиться у Ленина и у его учеников, я чувствую, что меня одновременно учат и не очень грамотные наши ударники и весьма грамотный Шпенглер, корреспонденты мои тоже кое-чему учат меня. В конце концов я назову это «прохождение» столь пёстрого курса наук обучением у действительности и скажу, что моё право учить я считаю достаточно обоснованным.

Некоторые из корреспондентов учат меня: «Возьми палку, надень котомку и походи пешечком, погляди…» Этого я не сделаю, у меня нет времени для прогулок. В своё время я достаточно погулял и не плохо знаю, в каких отчаянных, каторжных условиях, в какой нищете жило крестьянство. Знаю, что пятьдесят лет назад мужик ходил «с сошкой», а по пятам за ним — «семеро с ложкой», что в ту пору у него было очень много хозяев, а учителя не было; сам же он, прожив тысячелетия, ничему не выучился.

Теперь у него есть отличный учитель — рабочий-коммунист, он заменил соху трактором, серп и косу — комбайном, он освобождает крестьянство от каторжного труда, от нищеты и от вековой «власти земли», которая держала разум крестьянства в тьме всяческих суеверий, в тяжёлом, уродующем душу невежестве. Я знаю, как быстро растёт в крестьянстве грамотность, а вместе с нею сознание человеческого достоинства и сознание правды коллективизма.

Конечно, «в семье не без урода», а так как семья у нас — 162 миллиона единиц, — естественно, что и уродов в ней не мало. Уроды самолюбивы и обидчивы: урод считает себя человеком исключительным, и, разумеется, он имеет основание считать себя таким, поскольку он — урод.

Основа умственного уродства — лень разума, его нежелание изучать, знать, его самодовольство или удовлетворение ничтожностью знания. Это уродство обычно называется одним словом — глупость.