Статуэтки воинов из Туюк-мазара

Там же, в Сулеке, были обнаружены фигуры другого типа: пешие, в облегающей тело одежде, без шапки, с распущенными волосами, ниспадающими на плечи; они стреляют из лука с колена (см. рис.). Это, несомненно, представители другого народа, что подтверждается одним из сулекских изображений, где оба типа изображены вместе. «Тяжело вооруженный всадник одет в пластинчатую броню от шеи до ляжки, с рукавами до середины предплечья, с круглым щитком на груди, с мечом и колчаном у пояса и с «массой» оружия в правой руке. Этот воин направляет копье, украшенное небольшим флажком, на лучника, стреляющего с колена»[17, с. 12]. Воспроизведена по:[9, с. 17, фиг. 9]. Несмотря на то что Аспелин отмечает древнюю манеру передачи гривы, он предполагает во всаднике китайца[10], забывая, что китайцы до Саянского хребта вообще никогда не доходили, исключая маньчжурское время (XVIII в.). Нам же чрезвычайно легко истолковать данное изображение, так как аналогия с турфанскими всадниками заставляет нас признать в кавалеристе орхонского тюрка, сражающегося с саянским горцем. Такая ситуация исторически вполне возможна, так как Саянский хребет был той стеной, которую не могли перепрыгнуть белые кони тюркских ханов, несмотря на попытки с VI по. VIII в.

Бой тюркского кавалериста с горцем-стрелком (наскальное изображение)

Саянские лесовики отстаивали свою независимость от степи вплоть до 1208 г., и Сулекское наскальное изображение есть памятник этой борьбы. Что это действительно так, нас убеждает материал раскопок Саяно-Алтайской экспедиции в селении Копены в 1939 г.[прим. 5] Находки прекрасно датируются золотой и серебряной посудой, с вырезанными на ней орхонскими надписями[3, с. 43]. Для нас чрезвычайный интерес представляют бронзовые рельефы всадников на охоте. Разница между облавной охотой и войной в те времена была минимальная, и поэтому по изображениям охотников приняв известную поправку, вправе судить о воинах: «На изображениях всадника чеканом, нанесены даже мелкие детали снаряжения костюма. Всадник без головного убора. Его длинные волосы развеваются по ветру. Их сдерживает затянутая сзади узлом повязка. Полудлинный кафтан перетянут поясом. Сапоги мягкие, без каблуков. С правого бока висит колчан, расширяющийся книзу. Лук сложный, в виде буквы М. Конь степной, широкогрудый, с подстриженной гривой и завязанным в узел хвостом. На нем полная седельная сбруя; седло твердое с невысокой передней лукой; под седлом обшитый бахромой чепрак. На подхвостном и нагрудном ремнях навешены кисти; стремена широкие, дугообразные; уздечка плетеная, с поводом и чумбуром. Ясно видны не только круглые бляхи, но даже осовидные псалии от удил. Сзади седла развеваются по обеим сторонам ремни (торока. – Л. Г.). Впервые перед нами предстает целиком в костюме, с оружием» и на полностью снаряженном коне наездник степей VII–VIII вв.»[3, с 50, рис. 10].

Легковооруженный всадник-стрелок (раскопки С.В.Киселева)

Авторы статьи совершенно правы в датировке и интерпретации памятника, но как разительно сходство снаряжения турфанских и копенских всадников. Совпадает буквально все, за исключением:

а) порода копенской лошади другая, южносибирская;

б) всадник без шлема и панциря;

в) отсутствует дополнительная шлея на шее коня.

Но это не должно вводить нас в заблуждение. Мы знаем, что «фули» составляли лишь отборное войско, ханскую гвардию, а большая часть 400-тысячной тюркской армии состояла из вспомогательных контингентов подчиненных племен. Эти воины назывались «стрелки» (archers) и, следовательно, имели легкое вооружение. Отсюда вытекает и отсутствие дополнительной шлеи, так как всадник без панциря не столь тяжел, чтобы нуждаться при спуске с горы в чем-либо, кроме подхвостника. Равно и лошадь употребляется местная: выносливая и неприхотливая, а не дорого стоящая бадахшанская.

Итак, в турфанском изображении мы видим древнетюркского панцирного гвардейца, а в копенском – древнетюркского стрелка, и наше представление о том, как выглядела армия орхонских ханов, можно считать полным.

Сведения о великой державе древних тюрок мы черпали до недавнего времени в китайских летописных сводах, составленных весьма добросовестно и обстоятельно. Но как бы ни были исчерпывающи свидетельства культурных соседей, какие бы подробности они ни сообщала нам, они не восполняют отсутствие непосредственного восприятия эпохи и народа.

Мы не знаем, какой поправочный коэффициент мы должны принять на неизбежную тенденциозность иностранного источника. Дыхание, которое чувствуется в этих строках, не тюркское, а китайское.

Мы же хотим не только знать, но и слышать и видеть.