Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)

Среди гостей были в основном коллеги-лефовцы, представители “компетентных органов”, в их числе Горб, Сноб, Горожанин и Яня с женами, а также люди, с которыми Маяковскогс объединяли более сложные эмоциональные связи: Наташа Брюха ненко, Нора Полонская (с мужем), Лев Кулешов и его жена Алек сандра Хохлова. Присутствовала и дочь Краснощекова Луэлла К разряду неожиданных гостей принадлежали молодой турецкий поэт Назым Хикмет и высокопоставленный партийный деятель Юсуп Абрахманов.

Праздник был задуман как сюрприз для Маяковского, который не принимал участия в подготовке, а провел день в Лубян ском проезде. Когда он, нарядный, свежевыбритый, улыбающийся, появился вечером, гости встали и под гармошечный аккомпанемент Василия Каменского исполнили кантату, написанную Семеном Кирсановым. Припев пели хором:

Владимир Маяковский, тебя воспеть пора.

От всех друзей московских Ура! Ура! Ура!

Куплеты исполняла певица Галина Катанян:

Кантаты нашей строен крик,

Кантаты нашей строен крик,

Наш запевало Ося Брик, наш запевало Ося Брик!

И Лиля Юрьевна у нас,

И Лиля Юрьевна у нас,

Одновременно бас и альт!

Одновременно бас и альт!

Здесь Мейерхольд, и не один,

Здесь Мейерхольд, и не один,

С ним костюмерный магазин!

С ним костюмерный магазин!

По завершении кантаты Маяковскому предлагают стул, он садится, развернув стул спинкой вперед, и надевает огромную козлиную голову из папье-маше. Кантата исполняется снова, далее идут новые чествования в форме выдуманных речей — Асеев, например, изображает враждебного критика, изрыгающего всевозможные банальности, но в конце признающего, что ошибся юбиляром. В ответ на каждую речь Маяковский блеет из-под козлиной маски. Настроение превосходное, танцуют во всех комнатах и даже на лестничной площадке, Каменский играет на гармошке, идет игра в шарады, в которой Маяковский должен угадать, какое из его стихотворений изображается, в частности так: один из гостей садится за стол, другой дает ему бумагу и ручку и уходит. Маяковский правильно угадывает сцену из “Разговора с фининспектором о поэзии”: “…вот вам, / товарищи, / мое стило, / и можете / писать / сами!”

Праздник был устроен в его честь, и Маяковский старался подыгрывать, но, по единодушным свидетельствам, он выглядел очень подавленным. “Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною”, — заметила Галина Катанян, которая также вспоминала, что Лили прокомментировала его угрюмость французским выражением “il а 1е vin triste”, что в буквальном переводе значит “грустный во хмелю”. Нора же постоянно была рядом с Маяковским, разговаривала с ним, объяснялась в любви так, что это слышали другие. “Я не понимаю, отчего Володя был так мрачен, — сказал Лев Гринкруг Норе. — Даже если у него неприятности, то его должно обрадовать, что женщина, которую он любит, так гласно объясняется ему в любви”.

В предрассветный час многие уже пьяны, Маяковский в одиночестве пьет вино за столом, на котором лежат подарки, и у Галины Катанян “возникает ощущение, что он какой-то одинокий, отдельный от всех, что все мы ему чужие”. Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает “Хорошее отношение к лошадям” — о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается:

Подошел и вижу — за каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти…

И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте.

“Лошадь, не надо.

Лошадь, слушайте —

чего вы думаете, что вы их плоше?

Деточка,

все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь”.

“Оно прозвучало более мрачно, чем обычно”, — вспоминал организатор турне Маяковского Павел Лавут, а по словам Льва Кассиля, Маяковский, без вдохновения прочитав еще одно стихотворение, вышел в соседнюю комнату, где долго стоял, опершись о бюро и держа в руке стакан с чаем. “Что-то беспомощное, одинокое, щемящее, никем тогда еще не понятое проступает в нем”, — заметил Кассиль.

Маяковский был одинок, как никогда, — Татьяна его бросила (не без помощи советских властей), Нора не хотела оставлять мужа, а в США росла девочка, чья мать написала ему еще в октябре — письмо не сохранилось, но о чем бы ни шла в нем речь, это было напоминание о том, что у него есть дочь, которую он никогда не увидит. “Я никогда не думал, что может быть такое сильное чувство к ребенку, — объяснял он Соне Шамардиной, одной из немногих, кому он доверил свою тайну. — Я все думаю о ней”. И он страдал от того, что не мог ей помочь. “Денег нет. Понимаешь — не хватает. Две семьи у меня: мать — сестры и моя семья. Поэтому и дочке не могу помогать. Да если б и мог, то все равно этого нельзя было бы сделать”.