Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)

В день смерти Маяковского литературовед И. Груздев писал Горькому в Сорренто, что “нельзя объяснить катастрофу личными причинами”, и, согласно Петрову, многие писатели расценивали самоубийство как политический протест; утверждалось, что реакции были одинаковы и в Москве и в Петербурге. “Одним из главных положений этих откликов является утверждение, что смерть Маяковского есть вызов Советской] власти и осуждение ее политики в области художеств [енной] литературы”, — писалось в другом рапорте. — Второе положение: “если даже Маяковский не выдержал, то, значит, положение литературы действительно ужасное”. Согласно Анатолию Мариенгофу, Маяковский на одном из последних выступлений обронил замечание о том, “как трудно жить и творить поэту в наши “безнадежные дни”. Другой писатель, Лев Гумилевский, разделял распространенное мнение о том, что “основные причины гибели поэта лежат в общественно-политических условиях” и что писатели чувствуют себя обязанными писать “на определенные, актуальные темы”. “Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не “любовная история”, а разочарование советским] строем”. Время является, утверждал Гумилевский, “весьма тяжелым для честного писателя” и “весьма выгодным — для авантюристов, которые считают себя писателями только потому что их просят в организацию РАПП”. Алексей Толстой, шесть лет назад вернувшийся из Берлина, говорит, что “ему стыдно за то, что он пишет”, другой автор признается, что “заставляет себя писать не то, что он хочет”.

Однако куда большее беспокойство у властей должно было вызвать распространение среди писателей суицидальных настроений. Прозаик Пантелеймон Романов заявил, что “у него не так давно было такое же состояние и он едва не кончил с собой”, а “ряд поэтов (Орешин, Кириллов и др.) б[удто] бы сговаривались покончить самоубийством коллективно, чтобы доказать загранице, что в Советском] Союзе писателям живется плохо и цензура заела”. Наибольшую тревогу вызывали сведения о Михаиле Булгакове, о ком “определенно говорят”, что его самоубийство “теперь на очереди”. “Булгакова не отпускают заграницу и его душат, не пропуская его последних вещей, хотя лицемерно говорят, что Булгаков нам нужен, что мы будем ставить Булгакова. А в то же время театры, страшась самой тени Булгакова, избегают его, чтобы не попасть под подозрение”

17 Апреля

В шесть вечера 16 апреля берлинский поезд прибыл в Негорелое — пограничную станцию между Белоруссией и Польшей, которую много раз проезжал Маяковский во время заграничных поездок. Там Лили и Осипа встретил Василий Катанян — ему выдали особое разрешение на въезд в пограничную зону “для встречи семьи умершего гр-на Маяковского”.

*28 марта Булгаков написал письмо советскому правительству, в котором жа

ловался на то, что ему не дают возможности работать. В тот же день, когда поступил рапорт о том, что он “теперь на очереди”, Булгакову позвонил Сталин, который пообещал, что все наладится, что в известной мере и произошло: Булгакова приняли во МХАТ помощником режиссера и разрешили ему ставить свой спектакль о Мольере.

Гроб с телом Маяковского в Клубе писателей. Справа от Лили и Осипа мать Маяковского, слева от Осипа — Семен Кирсанов, несколько в тени — Рита Райт. За дамой в берете стоит Яков Агранов, но видны только его глаза.

Кроме телеграммы от Левы и Агранова и заметок в немецких газетах, сведений о случившемся у Бриков не было. О том, что Маяковский оставил прощальное письмо, они тоже не знали. Катанян рассказал им все, что ему было известно, и пересказал письмо по памяти, а на вокзале в Минске они нашли вчерашнюю “Правду”, в которой письмо напечатано.

Следующим утром на вокзале в Москве их встретили друзья. Согласно Луэлле, Лили за эти дни так изменилась, что она ее с трудом узнала. Они поехали прямо в Клуб писателей, расположенный в бывшем особняке Соллогубов. В том же зале, где два месяца назад Маяковский читал “Во весь голос”, на красном кубе стоял освещенный софитами гроб, обитый красной тканью и окруженный цветами и венками. Смерть уже оставила свою печать на лице, губы посинели, в волосах видны следы работы над посмертной маской.

“Появленье Лили вызывает новую вспышку отчаяния у Ольги Владимировны, — вспоминал Василий Катанян. — Она бросается на колени посредине зала и выкрикивает: “Сегодня к новым ногам лягте! / Тебя пою, / накрашенную, / рыжую…” (из “Флейты-позвоночника”). Мать Маяковского спокойнее, она только говорит Лили: “При вас этого не случилось бы”. Осип, Лили и Луэлла остаются почти целый день, Лили иногда подходит к Маяковскому, чтобы поцеловать его в лоб и призывает Луэллу сделать то же: “Душенька, подойди, поцелуй Володю”.