Стазис

– Она права, – сказал Горбач. – Мир, может быть, спасется без нас. А он без нас не спасется.

Синклер вновь достал из мешка зерно, развернул бумагу. Посмотрел в него. Тусклый свет резал глаза, словно прожектор или мощная фара. Глядя на него, он хотел бежать без оглядки. Но кто он тогда будет?

– Если вы. Такие умные, – сказал он сердито. – То, может. Ритуал знаете? Или мне. У этих спрашивать? Я не знаю.

– Мне кажется, я знаю, – сказала Лиза. – Во сне у входа росло маленькое деревце.

Они вернулись к дому на холме около церкви. Дометиана, Ингвара, Дмитрия и его названного сына уже не было. Подъездная дверь с кодовым замком была обклеена старыми пожелтевшими объявлениями. В палисаднике у крыльца росли два небольших дерева. Дометиан и Дмитрий уже вошли к Отцу Стазиса. Надо торопиться и успеть раньше их? Они в подъезде? Синклер подумал, что лучше не торопиться.

– Надо посадить зерно и прозвенеть в колокольчик, – сказала Лиза. – Я почти уверена, что это сработает. Очень уверена.

Синклер разрыл ямку около крыльца. Ему показалось правильным сделать это в самом углу палисадника, около окна. Он посадил туда зерно и прозвенел в колокольчик. Горбач и Лиза смотрели на его действия завороженно. Через несколько секунд оттуда, словно в сказке, выросло маленькое деревце. «Кажется, это молодой тополь, – подумал Синклер. – Летом хорошо жечь тополиный пух. Главное – не обжечься и ничего не спалить».

Подъездная дверь пропела кодовым замком, щелкнула и открылась неожиданно широко, ударилась о борта лестницы с жалобным треском. Синклер сперва испугался резкого движения двери. Но потом понял – там просто сломан доводчик.

– Пойдем? – спросил он.

– Пойдем, – сказала Лиза.

– Пойдем, – сказал Горбач.

Они вошли в темный подъезд.

Одиннадцать. Если ты помнишь, кто мы есть

Я пробудился от вечности, от бесконечности, от состояния ума несравненно более живого и разумного, нежели все, что мне было известно до сих пор, и хотя я не мог подыскать этому имя, мне открылось буквально следующее – эта безымянная мысль о ничто в действительности была двумя огромными черными сферами, в которых я увидел себя.

Припомнилось некое видение из средневековой истории о волшебнике, и медленно, неспешно я заскользил вверх из глубин, чтобы уразуметь, что эти две сферы были всего лишь два глаза. И затем уже мне стало ясно – и догадка эта звучала как абсурдная и смехотворная шутка, – что эти два глаза были расположены на девичьем лице.

Кто это сказал?

Нелетальный ущерб, ржавый молот и серп, рваный и перемолотый. Посмотри на мой герб. На нем кролик и колокол. На нем солнечный кролик. И маленький колокол.

Это я сказал.

Я не понимаю, что происходит. Мне очень страшно. Но кто-то говорит – ничего не бойся, все уже случилось, и я успокаиваюсь. Меня сковал сонный паралич, но он больше не несет в себе бесконечный ужас. Я просыпаюсь во сне, и фотографии на стенах постоянно меняют свое положение. Но теперь я помню, где они висели раньше.

Сквозь сон я слышу шум на лестничной площадке. Во сне я часто слышал разные невообразимые шумы и шорохи: звон басовых заупокойных колоколов, скрежет веревок, на которых пляшут куклы, бесконечное пение на одной ноте, треск огня и смех. Это всегда во мне, но это никогда не ко мне. Однако шум, который я слышу сейчас, заметно отличается от всего, что я слышал раньше. Это шаги – аккуратные, настороженные, человеческие.

Неужели они ко мне?