Стебалово

- И я не без греха, тоже не дура потрахаться. - Эммануэль показала на одноухого любовника. - Знаешь, мне уже по фиг, сколько у него ушей, - главное, чтоб торчало. Не права, что ль, я?

- Ты вечно права, мать, но я чё-то не въезжаю… - Серафим был сам не свой.

- Короче, - помогла Эммануэль, - дундель не ломай, тащи мне пельмень, да и хрен с ней. Те чё главное, чтоб лежало или чтоб торчало? Слушай сюда: в ляльке главное, чтоб лежало, а все, что у нее торчит, - на хер... - Ее ладонь как нож распилила воздух, Эммануэль стала заговариваться. – Это я тебе как женщина говорю. От Маньки не убудет.

- Слышь, мать, давай-ка придумаем что-нибудь постебовее, - предложил Серафим, лишь бы выпутаться из двусмысленной ситуации.

- Чё уж стебовее? Лысый жрет пельмени мисс края! - Эммануэль повеселела на глазах. - Я оттопыриваюсь, го-го-го-го! Чем не феня? Не остроумно, что ль?

- О, это очень даже феня, возможно, даже самая остроумная из всех, что приходили к тебе в голову, но все же давай не зацикливаться. Хочешь застращать Лысого - продерни мудака за больное место.

- Хочу, - кивнула Эммануэль, вынимая очередную сигарету. – Ну, и чё дальше?

- Я как никто в этом городе знаю все больные мозоли Лысого, можешь на меня положиться.

- Ну, и чё? Чё зе мозоли?

- Деньги, власть и похоть, - отрапортовал убийца. - Это его самые больные места.

- Го-го-го! Я тащусь! Знаток, мать твою, го-го-го! Еще б сказал, кто этого не знает, или у кого есть другие мозоли. Оттопырил, блин, го-го-го!

- Тебе бы поменьше курить, матушка.

- Не бзди. Сама разберусь, сколько курить, сынок. - Она задымила. – Ну, и чё?

- У Лысого есть дочка, учится в Англии, - намекнул убийца. - В крайнем случае, мне не впадлу слетать на острова.

- Хрен тебе, а не острова. Ишь, захотел: он - на острова, а мать тут сиди, говно разгребай. Не бывать сему.

- Зря. Реальный план. Если б Лысый слопал пельмени родной дочери, он бы...

- Он бы только оттопырился, - перебила Эммануэль. – Ты ведь знаешь Лысого, знаток! Чтоб он повелся на какую-то обдолбанную мокрощелку? Го-го-го! Пусть это будет трижды родная дочь, ему насрать, дорогуша. Али не слыхал, как с ней маялись янтарские?

- Янтарские? С дочкой Лысого? Нет, не слыхал.

- Немудрено: ты тогда под стол ходил.

- И как они маялись?

- Ядреный на ней собаку съел, а не поимел ломаной копейки. Дети в глазах Лысого хрен чё стоят, мудак живет по скотскому принципу: после меня - хоть потоп. Такие они, нынешние временщики. Сколько выродков он наплодил: пять или шесть?

- По-моему, пять.

- Так вот, всех до единого услал за бугор, якобы учиться уму-разуму, а на самом деле (че плохого они понахватаются за бугром?) потому что ненавидит... Поди боится, как бы отпрыски не позарились на его состояние. Янтарские думали, что Лысый боится, как бы ему не выкатили за них кругленького выкупа, а нет - попробовали опустить и бортанулись. Оказалось, резать детей Бляхи - только себе в убыток. Мудаку это выгодно. Та девчонка, о которой ты говоришь, сейчас учится в Оксфорде?

- Правильно, - подтвердил Серафим.

- А раньше жила здесь. Янтарские на лажанулись: срисовали у девчонки мизинец, а папочке включили счетчик: либо плати за него тридцать косых, либо получишь бандероль с остальными девятнадцатью пальцами. Так Лысый, че б ты думал?

- Чё?

- Не дал ни копейки. Сказал: тридцать косых на один кастрированный мизинец не меняют. Прикинь!

- Мудак, - прикинул Серафим.

- Спрашивается, неужели было так трудно позаботиться о здоровье родного ребенка?! - Эммануэль выглядела искренне возмущенной: то ли состоянием здоровья девочки, то ли тем, как лажанулся ее кореш Ядреный из янтарских. - Ведь тридцать тысяч баксов - для мудака все равно что поссать. Где, спрашивается, твои отцовские чувства, мудило?! Где деньги?! Где элементарная порядочность?! Не знаю, как таких еще земля держит, не знаю...

- Родная дочь! - Серафима тронула судьба девочки. - Она че, так и хиляет без пальца?

- Без двадцати пальцев!

- Боже...

- Ты ж знаешь Ядреного, он слова на ветер не бросает. Лысый - слышь - Лысый тогда ему предложил по баксу за палец! Го-го-го!

- Га-га-га! - передразнил убийца.

- А ты: ухо-ухо... На хер ему ухо? Схавает - не подавится.

- Родная дочь... - повторил Серафим, качая головой.

- Таков мудак. По баксу за палец! - вновь едко засмеялась хозяйка: - Го-го-го!

- Ладно ржать-то, мать, грешно над этим смеяться.

- Я чё, смеюсь? Я оттопыриваюсь! И не тебе оговаривать, чё мне грешно. Го-го-го! Не забывай об этом, сынок. Го-го-го!

Действительно, подогретая паревом хозяйка дворца гоготала явно не в тему; ее сумрачный рассказ о двадцати пальцах дочери Василия Бляхи не следовало принимать близко к сердцу, тем более что Серафим, хорошо знавший Лысого, никогда не слышал столь дурацкой фени о своем прежнем покровителе.

- Погоди оттопыриваться, - сказал киллер. - Раньше времени оттопыришься -- потом слез не оберешься. Мы же еще ни в одним глазу, мать. Что будем делать с Лысым?

- Пусть жрет пельмени мисс края, - вспомнила вдруг Эммануэль, перестав смеяться.

- Проехали, - замял Серафим. - О пельменях пока забудем.