Стеклянная клетка

Нельзя, оказывается, добиться доброй цели недобрыми, жестокими средствами, как всякой справедливости — несправедливостью, а правды — ложью. Нельзя подавлять человека, хотя бы (как считает Жужа) и ради его собственного блага, — насильно загонять в «рай». Это может печально обернуться для самого благодетеля. И в самом деле: искреннее радение о муже вступает в прямое противоречие с безудержным обожествлением денег, психологией голой «пользы», — противоречие, под гнетом которого Жужа если не сламывается, то переживает, во всяком случае, тяжелый шок. Судьба ее не предрешена — Кертес ничего заранее не предрешает, предоставляя нам и героям самим размышлять и выбирать. Неизвестно, пойдет ли Жужа окончательно на сделку, которую предлагает ее подручный, мелкий ловчила И́ван, и устоит ли на собственных ногах Шандор. Но расстаемся мы с ними с верой в их добрые душевные начала. Ведь первый шаг «к себе», своему лучшему «я» сделан. Женственный Шандор как-никак, а живет работой, она дает ему силы и возвратит, наверное, мужское достоинство и самоуважение. Жужа при всей своей поистине мужской твердости, даже бесцеремонности, остается в душе женщиной, которая нуждается в ласке и защите. И перенесенный ею кризис, удар (уход Шандора) именно потому столь тяжек — и очистительно-глубок, — что затрагивает ее живое, страдающее человеческое естество.

Свободное самоосуществление как условие и закон общежития — вот предмет писательского внимания Кертеса. Конфликты у него имеют, таким образом, нравственную природу. Эта его нравственная тема прослеживается затем и в романе «Макра» (1971). Главный его герой, рабочий Ференц Макра, страдает трагикомически не вяжущимся с его обликом и социальной принадлежностью душевным разладом: хочет и не хочет, может и не может уйти «в интеллигенцию». И в этом отчасти повинна его подружка художница Вали из того богемного кружка, куда Макру приводят открывшиеся у него способности скульптора.

Единодушная с ним в неприятии всякой косности, она, однако, слишком «перебирает», пережимает в своем глумливо-безоглядном максимализме. И жить с ней ни как муж, ни как человек искусства, ни просто как товарищ он не в состоянии. Все у нее строится на голом отрицании, на свободе от любых уз: и эстетических, и социальных, и моральных. В своей агрессивной эмансипации она заходит так далеко, что отвергает семью и самое женственность. А Макра, не приемля «стадной» приземленности, не может принять и никакого разобщения и леваческого нигилизма. Ибо он по природе своей, как ни старается Вали его выставить неким последним могиканином, диковинным живым ископаемым, все-таки добр, честен, правдив, трудолюбив и совестлив. Ему все-таки присуще и то лучшее, что есть и копится в простой рабочей среде: душевная чистота и здоровье, побуждающие не разбивать, отрицать, принижать, а оберегать, насаждать, подымать.

Начинают действовать возвратные, центростремительные силы: Макра уклоняется от навязываемого ему псевдорешения, мнимого выхода. Его тянет назад, к прежнему, оставленному, быть может, и немудреному, непритязательному, но в чем видится ему меньшее зло сравнительно с левацким всеотрицанием. Правда, заодно он словно отказывается и от самого себя, своего нового «я» художника. Так и не развязывается гордиев узел его жизни. Ведь Магдуш, на которой он женится, тоже из мира осязательных и устойчивых, но бездуховных ценностей, не сулящих подлинного счастья… Макра словно споткнулся, остановил, осадил себя, не сумев сам достичь новой гармонической цельности, душевного равновесия, а настоящих сотоварищей-помощников в этом высоком человеческом стремлении не повстречав.

Высвобождение лучшего в себе, осознание смысла своей жизни в дальнейшем еще теснее связуется у Кертеса с любовными, семейными взаимоотношениями, протекает в русле чувства, влечения друг к другу, которое до самых глубин высвечивает человека. Сталкиваются разные привычки, склонности, которые выходят наружу в совместной жизни, задавая множество головоломок озадаченным партнерам. Что сближает и что разделяет, отдаляет; кто играет первую скрипку, ведет, направляет, кто — вторую и почему; можно ли поступаться любовью и собой и до каких пределов; смиряться или бунтовать, когда и ради чего?.. Не приходится говорить, сколь злободневны эти вопросы, весь круг отношений мужчины и женщины, к которым с возрастающим упорством и охотой обращается писатель — его отчетливо «мопассановская» избирательность зрения.