Стеклянная тетрадь

То был Бог. Не богиня, потому что богиня обязана быть женщиной, а именно Бог. Бог в облике женщины. Женщина ведь способна дать только женское, мне же было подарено всё. Я окунулся в сказочную реальность, где нахожусь до сих пор. При этом мои взгляды остались прежними. Я по–прежнему полагаю, что слово «муза» означает нечто женоподобное и очень прозрачное. И по–прежнему считаю, что писатели шепчутся с этими невидимыми существами о тайнах поэзии и пишут по их подсказке. А что ещё, скажите мне на милость, может думать совершенно лысый человек, сильно потеющий, занимающий некоторое общественное положение и общавшийся с Богом?

Я ничего не могу думать. Что мне думать, если я просто утопаю в воспоминаниях о той встрече. Утопаю, утопаю…

***

Что за радость такая глупая быть грудой живого мяса?

***

На ум пришёл мой далёкий знакомец Вовка, чистый, милый, глупый. Захотелось оставить несколько слов про него…

Вовка был слабым человеком. Очень слабым. Настолько слабым, что единственное неотъемлемое право самой последней тонконогой твари — право на жизнь — не имел, потому что не успел получить его при рождении. Он был обречён с первой секунды своей жизни, он просто обязан был умереть, не прожив и часа. По крайней мере, самое ближайшее окно, небрежно оставленное раскрытым, на верные сто процентов должно было его погубить. Но он выжил. И он продолжал жить. Без права на жизнь, без крупицы надежды тянул он сыромятные лямки бытия, надрываясь и пуская мыльные слюни, кряхтел и падал в изнеможении много лет подряд, ежедневно умирал, мучился, как доводится мучиться только людям в инквизиторских подвалах на раскалённых железных прутьях, но всё–таки жил. Глаза его давно превратились в полопавшиеся чаши, до краёв переполненные мутными горькими слезами и гноем, но даже такими глазами он смотрел и любил. Губы его, в детстве прозрачные до голубизны, нынче стали похожи на запёкшиеся болячки, жёсткие, истрескавшиеся, неподвижные, не способные нежно прикоснуться к женскому лицу. Голос сравним был только с паутиной, готовой вот–вот оборваться под судорожной массой слов.

Сыпал снег и грязно таял на асфальте. Изнасилованные машины надрывались в глухих переулках. Люди суетливо, как–то даже подобострастно шмыгали друг перед другом, обгоняя, толкаясь, роняя серенькие слова извинений. Как легко давались им слова, думал Вовка, шаркая тяжёлыми стоптанными бутсами. А он вот боялся слов. Он отлавливал их с огромным, неописуемо–тяжёлым трудом, как прытких диких зверушек, хватал их трясущимися руками и заталкивал в рот, поражаясь их безумному трепету и податливости. Не повиновались слова, не хотели, кувыркались, ножками толкались, царапались и вырывались из него полуразжёванными мокрыми клочками. И он, слыша себя, нелепого, задёрганного и смешного, похожего на собственные покалеченные фразы без облика, он начинал дрожать. В голове в такие мгновения вдруг вырисовывались замысловатые картинки, пёстрыми цветами закрывали они настоящую жизнь, разливали повсюду журчащие голубые ручьи, рывком стаскивали с небосвода ленивые дымчатые облака и распахивали перед взором головокружительную синеву. И он, тридцатилетний скрюченный мужичок, затерянный в кривой подворотне родного города, принимался судорожно дышать, забывая о непрекращающихся болях в голове и сердце. Он глотал воздух чёрным ртом, захватывал его длинными руками, прижимал к себе, неумело ласкал и нежил. А со всех сторон тянулись к нему бархатные стебельки цветков и любовно гладили его лицо.

Но вдруг набившийся за воротник снег приводил Вовку в чувство, и открытые глаза замечали странные ухмылки прохожих, истошное чавканье башмаков по снежной городской блевотине, ноющий в трещинах штукатурки ветер, да похожие на виселицы фонарные столбы вдоль сонной утренней улицы. И во рту у него начинало копошиться что–то крикливое, нервное. Он готов был выпустить это что–то наружу, но душой понимал, что выскочит вместо нормального слова всклокоченный хромой зверёк, что первый же непроспавшийся прохожий пнёт его равнодушным сапогом и раздавит. Такого Вовка вынести не смог бы, потому что уродливые слова его были частью его собственного существа. Он рожал их, вскармливал, отлавливал и приманивал подобных, показывал иногда случайным пьяным встречным, но их обычно убивали, топтали тяжёлыми спешными и слегка брезгливыми шагами, бросали на грязном заснеженном тротуаре. А он подбирал их, сгребал дрожащими пальцами, склеивал вязкой своей слюной и плакал, понимая обречённость, вечную и непоправимую обречённость этих душевных зверушек.