Стеклянные цветы

До дома они доехали быстро — повезло, почти сразу наткнулись на такси. Филипп всю дорогу молчал, глядя в окно; рука его лежала на колене ладонью вниз, к невозможно было рассмотреть, большой ли там ожог, а спрашивать Бруни не решилась. От его давящего мрачного молчания ей было не по себе — уж лучше бы он хамил, тогда бы нашлось, что ответить.

Вылезая из машины, он придержал перед ней дверцу, и Бруни заметила, что ладонь его заклеена пластырем. От этого зрелища ей стало еще больше не по себе.

— Рука очень болит? — не выдержав, все же спросила она.

— Себя прижги — так узнаешь… госпожа баронесса, — огрызнулся он.

Конечно, что и следовало ожидать…

С ожогами Бруни и без подобных экспериментов была знакома непонаслышке — раскаленное стекло обжигало почище любой сигареты. Она легко могла представить себе, каково ему сейчас — тут, наверное, не то что огрызнешься — взвоешь!

Поэтому, даже не переодевшись, она нашла в аптечке мазь — ту, которую обычно использовала в подобных случаях — и пошла каяться и извиняться.

Филипп открыл не сразу, мрачный, в расстегнутой рубашке, Встал, перегораживая вход.

— Чего тебе надо?

— Я… вот, мазь от ожогов принесла, — показала Бруни баночку.

Он смерил ее холодным взглядом, от которого ей сразу расхотелось извиняться.

— Тебя что, твой хахаль недотрахал, что ты опять ко мне лезешь?!

Она опешила — столько злости прозвучало в его голосе.

— Да ты что?! Я…

— Пошла вон! — Дверь захлопнулась прежде, чем она успела еще что-то сказать.

— Сволочь! Гад, мерзавец, негодяй! — заорала Бруни во всю глотку и запустила в дверь баночкой с мазью. Баночка отлетела и больно ударила ее по ноге.

Глава десятая

Нет, Трент не слишком цинично рассуждал о дочери, наоборот — он еще смягчил краски, не сказав открытым текстом, что Филиппу предстоит иметь дело с избалованной стервой со склонностью к наркомании, нимфомании, алкоголизму, эксгибиционизму… и еще черт знает чему! При этом с нравственностью мартышки — да и мозгов имеющей едва ли намного больше.

Филипп никогда не отличался сверхбуйным темпераментом, но он уже не раз и не два готов был свернуть лилейно-белую шею своей подопечной…

Чего стоила история на вечеринке, когда некая ощипанная рыжуха вдруг подкатилась к нему, с хихиканьем заявив:

— Пошли со мной! Хозяйка разрешает, — и кивнула назад, на весело болтавшую с кем-то «госпожу баронессу».

Он не поверил в тот момент собственным ушам. Она что, с ума сошла?! Считает, что приобрела на него какие-то права — да еще может делиться ими с кем-то?

И у нее еще потом хватило наглости спросить, что именно он сказал ее дорогой подруге! Интересно, а на что она, собственно, рассчитывала?!

А дискотека, где он вынужден был разыграть сцену в стиле Микки Спиллейна с самим собой в роли крутого гангстера! Кстати, получилось неплохо — пушер испугался не на шутку.

А инцидент в баре! Отличное слово «инцидент» — обтекаемое, политкорректное, ни в малой степени не описывающее ощущения человека, которому втыкают в руку горящую сигарету.

Филипп до сих пор помнил лицо Амелии в тот момент — сколько в нем было ненависти и буйной, злобной радости. Горящие глаза, рот, растянувшийся в оскале… непонятно, каким чудом он тогда сдержался и не ударил ее!

Рука ныла аж до локтя. Стоило неловко шевельнуть ею, как в ладони снова вспыхивала дергающая боль.

Слава богу, баронессочка отсыпалась после вчерашнего. Возможно, сказывался и кокаин — Филипп почти не сомневался, что именно им она накачалась в квартире своего любовника: красные глаза и шмыгающий нос — симптомы типичные, как по учебнику, да и двигалась она как-то непривычно вяло.

И если так, то действовать нужно быстро: любовник-кокаинист куда опаснее для нее, чем любая плохая компания.

Поэтому прямо с утра Филипп позвонил Штернгольцу и попросил, чтобы тот узнал об этом Пабло как можно больше.

Адвокат, один из немногих людей, знавших истинную причину пребывания Филиппа в доме баронессы фон Вальрехт, вопросов задавать не стал, сказал, что постарается добыть нужную информацию в течение суток.

Вот и все. Теперь оставалось только ждать. И теперь у него, наконец, появилась возможность немного отдохнуть и подумать, как же быть дальше.

Прошло уже десять дней с его приезда, но оптимистичные прогнозы Трента, что они с Амелией как-то поладят, увы, не оправдывались. Было ясно, что баронесса точно так же не переваривает его, как и он ее, и старается любыми способами досадить ему — досадить, разумеется, в ее представлении.

Конечно, во всем происходящем была немалая доля его вины. Именно он позволил, чтобы их отношения из деловых стали личными. Более чем личными. До идиотизма личными.

Какую бы чушь она ни несла и как бы себя ни вела, он не имел права чуть ли не в открытую обзывать ее шлюхой! Обзывать, на самом деле прекрасно понимая, что если бы он, он сам, не пустил ее к себе в постель, то и оснований обвинять его в ревности у нее бы не было!

Амелия здорово тогда обиделась — в какой-то момент ему даже показалось, что она готова заплакать…