Стеклянный человек

– Валерий, погодите, пришла информация: с женщиной все в порядке, а омоновец извинился. Что вы об этом думаете?

– Это ровно то, что я только что сказал: это тройная насмешка. Он был с цветами?

– Кажется, да.

– Это цветы зла. Улыбка мрака. Власть понимает, что ей остались считаные дни…

– Валерий, десять лет назад вы опубликовали статью «Этой власти остался год»…

– И?

– Ну вот – и? Власть на месте.

– Это не власть, это политический труп власти. Власть мертвецов. Это надо понимать. Это видно на статистике европейского фонда EBANO.

– Что же там?

– Там сначала вниз, а потом вниз и в последние годы – вниз, вниз, вниз… Ни разу не вверх. Как будто ледяная горка, по которой скатываются российские дети на санках отчаяния. Они летят по льду, и в глазах немой вопрос: «Мама, папа, за что?» А в ответ – раскаты смеха Путина.

– Спасибо, это был Валерий Печейкин, политолог, психоисторик и эксперт центра Сиффреди. Всего доброго, Валерий.

– Россия, проснись.

– Ага.

– Угу.

Маленькая смерть

Русская смерть

Шел мимо Ваганьковского кладбища, решил зайти. (Да, у меня такое бывает.)

Хожу, гуляю. Поклонился саркофагу Лидии Владимировны Черниковой, работавшей на Гостелерадио. Сейчас она лежит скульптурой из белого мрамора за 17 миллионов рублей, а над ней стеклянный саркофаг – за 3. Поклонился я иконам на могиле целительницы Джуны. И, конечно, бригадиру Измайловского ОПГ Данилову[1], на чьей могиле высечено Dictum – Factum ([пацан] сказал – [пацан] сделал).

А дальше – ноунеймы и бедняки.

Если бы я был Собяниным некрополя, я бы заявил покойникам, что они, прикрываясь бумажками о смерти, лежат в могилах с заборами-самостроями. Могилы-то ладно, а заборчики я бы снес. Каждое надгробие с таким забором напоминает открытый балкон панельного дома. Балкон, куда вынесли сломанный холодильник. Или дачку: забор в забор. И все скосоёбились.

О, как страшна и корява русская смерть! Деревянные кресты, гранитные камни, обелиски. Пафосные памятники футболистам и артистам. Тут же провалившиеся могилы. Шрифт Times New Roman, пришедший в новейшее время вместе с пластмассовыми венками.

Я хотел найти могилу Рюрика Ивнева, лежащего где-то на Васильевской аллее. Но меня увлек портрет одной старухи, потом другой. Так я обнаружил себя у могилы Андрея Васильевича Пупкова, скончавшегося в 2017 году. Кто такой Андрей Васильевич? А важно ли? А я кто такой? А вы?

Только кремация. Только ветер.

Моцарт жив!

Смотрите, если совсем коротко – фактически Антонио Сальери не травил Вольфганга Амадея Моцарта. То есть он не опускал ему в бокал токсичное вещество, которое привело к ранней (по нашим меркам) смерти композитора в 35 лет. Вопрос в другом, почему Пушкин сделал то, что он сделал – уверил в этом весь русскоязычный мир.

Первая причина, на мой взгляд, творческая. «Моцарт и Сальери» (изначально «Зависть») входит в сборник «Маленьких трагедий». Давайте вспомним их – это еще и «Скупой рыцарь», «Каменный гость», «Пир во время чумы». Еще к ним иногда добавляют «Сцену из Фауста». Так вот, все эти тексты – переделки, подражания, мистификации. «Фауст» – Гете, «Скупой рыцарь» – стилизация Шенстона, «Каменный гость» – впечатление от русской версии «Дон Жуана» Моцарта и либретто Лоренцо да Понте. И «Пир во время чумы» – вольный перевод Джона Уилсона.

Так вот, для нас Пушкин – это Пушкин! А для современников – талантливый копирайтер, которому говорят: ты, шоколадный и, на беду, русский, лучше ничего не выдумывай, а возьми у англичан и немцев, переделай и дай нам почитать. И тогда Пушкин говорит: я создам собственный миф, не хуже, чем Гете. И создал.

Да, это делает тот же Пушкин, что сказал: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною». Это он же и пишет «Моцарта и Сальери».

Но не только для того, чтобы возвыситься до Гете.

Пушкин действовал не только как поэт, но и политик. Он говорит: историю отравления придумал не я, а, цитата, «некоторые немецкие журналы». Но Пушкин не читал по-немецки! Значит, ему кто-то пересказал статью из «немецкого журнала». Еще Пушкин слыхал, что Сальери будто бы освистал «Дон Жуана» на премьере. «Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца». Логика, конечно, фантастическая. Тем более, Пушкин путает премьеры в Праге и в Вене.

Но все это неважно. Важно то, что, как я сказал, Пушкин здесь действует как политик. Он говорит: я понимаю Моцарта и ненавижу Сальери. Он все равно его отравил. Даже если он не опускал ему в бокал «дар Изоры», даже если не было встречи в трактире «Золотого льва». Он все равно убийца.

Для Пушкина Моцарт – свободный, народный, гениальный. Сальери – ремесленник и подражатель. Моцарт – первый независимый художник, фрилансер, автор рингтонов. Сальери – сидел на госзаказах габсбургского двора. Моцарт стал вип-конфетой, Сальери – ядом.

Вот как-то так я и привел вас к мысли о том, что мы достоверно уже никогда не узнаем, что случилось с Навальным – чай это, самогон или вода в речке.