Стеклянный дом, или Ключи от смерти

Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.

Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.

Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.

Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.

Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.

У Арефьевых здесь было целое свое маленькое кладбище. Сперва слева направо и как бы из глубины веков шли похожие на маленькие часовенки резные черномраморные монументы с потемневшими выбитыми надписями. «Потомственный почетный гражданинъ Кондрать Саввичъ Арефьев, скончался генваря 17 числа 1876 года, жития его было 69 летъ». «Московский купец Петръ Саввичъ Арефьев, 1842-1907, память его 18 шня и Марiя Прохоровна Арефьева, в девичестве Оконишникова, ск. в 1911 году, память ея 20 шля». С приближением к нашей эпохе надгробья мельчали, имен на них становилось с каждым разом больше, и заканчивалась вся эта история явно сооруженной с дальновидным прицелом на будущее широкой шершавой гранитной плитой унылого серого цвета, где фамилии и даты жизни уже почти наезжали друг на друга в таком количестве, будто самолет упал. А дальше рядком помешались живые.

Широкобедрая и большегрудая мадам Блумова, она же Марго, со скорбно поджатыми губами таращила оловянные глаза на крупной лошадиной физиономии. Ее Бобс стоял рядом, с трудом сцепив пальцы на неохватном животе и опустив очи долу, предоставив окружающим любоваться своей макушкой с редкими зализанными волосенками. Впрочем, насколько можно было разглядеть, лицо у него было не намного более выразительным, смазанное и тоже как будто зализанное.

Рядом с ними, обессиленно прислонясь к стволу березы, с опухшими заплаканными глазами примостилась Верка. На ней была черная шляпка с короткой вуалькой и черный же узкий обтягивающий костюм из юбки с жакетом, позволивший мне (последний раз я видел ее в каком-то несусветном хламидоподобном свитере) сделать вывод, что стройности фигуры она не растеряла.

Следом помещалось семейство Забусовых в полном составе: сухопарый муж, у которого отмеченная мною еще во время панихиды обширная лысина органически переходила в безбровое нездорово-желтое лицо с практически лишенными ресниц веками, образуя как бы одну сплошную плешь, костлявая жена, раскрашенная, точно вождь апачей, и два высоченных телохранителя, или, как их по-новомодному называют, бодигарда, в солнцезащитных очках.