Стеклянный крест

Захлопнув Катину дверь, я кинулся было к своей комнате, но вовремя остановился: если маньячка побежит за мной следом, я окажусь в западне, и уйти из ее объятий мне уже не удастся. Поэтому я на секунду замер, прислушиваясь, затем на цыпочках пробежал по коридору несколько метров и, вступив в одну из глубоких ниш, затаился. Все было тихо, преследовать меня Катя не хотела или не могла, и я понемногу стал успокаиваться. Колени у меня тряслись, сердце колотилось, щеки, ободранные жесткой Катиной шкуркой, горели, как после бритья ржавым лезвием, глаза слезились от едкого запаха, которым, мне казалось, теперь пропитана вся моя одежда.

Во дела, сказал я себе, кругом одни маньяки, старичок тоже здорово того, надо срочно отпустить бороду. Как это декламировал Гарик? "Невысок процент маньяков, он примерно одинаков на любом краю Земли, ай-люли, се тре жоли". Стишки, разумеется, не его, хотя он и выдавал их за свои, он вообще большой охотник до чужого. И идейка насчет взбесившегося вакуума – тоже краденая, вот почему "Протуберанец ты мой" его обозлило: это был экспромт, а не домашняя заготовка, даже на ответ "От протуберанца слышу" его не хватило. Гарик часто называл меня маньяком, не стесняясь присутствия Анюты, наоборот: специально при ней. В данном случае он оказался прав. Если человеку бластится, что его окружают одни душевнобольные, значит, что? Значит, сам он как раз и есть душевнобольной.

Да, но кто ж меня упек в такой классный дурдом? Я хоть и кандидат наук, но таких льгот не имею. Мрамор, бронза, отдельные палаты, процедуры по выбору, чистота и комфорт. У Анюты тоже нет связей, откуда у нее? Провинциальная девчонка из города Лихова, дочка отставного учителя истории, который, кстати, тоже здесь. Только Гарик причастен к закрытому распределению благ, он и пробил через свое АХУ, нет сомнений.

Какой же диагноз мне могли припаять? Да мало ли, выбор широкий. Всякий человек в глубине души своей – душевнобольной, у кого душа не болит – тот как раз и есть выродок, отклоненец, способный на всё хладнокровный садист. Мне подходит, допустим, кататонический ступор, истерический сон, последняя стадия бегства от действительности. Тогда я не просто в дурдоме, господа, поднимайте планку выше: сам дурдом мне бластится, прелесть какая. Нет сизого мрамора, есть обшарпанные грязно-желтые стены, нет соседки Екатерины Сергеевны, то есть, извиняюсь, соседка есть, но не юная медсестричка, а безумная старуха восьмидесяти двух лет, мне просто померещилось, что эта Катя. Мне так захотелось. Да, но позвольте: хорошо. Катя, неутоленная эротическая греза молодых лет, согласен, но старика-то за что? Ивана Даниловича – на каких основаниях впутали его в это грязное дело? Три года и три месяца я о нем не вспоминал, что он жив, что не жив – все мне было едино, я забыл даже, как он выглядит, однако же вспомнил, зачем? Впрочем, мне-то какая печаль, вспомнил и вспомнил, пусть над этим ломают голову психоаналитики, если они имеются в этом АХУ. Ненавижу и боюсь психиатров, они сами все тронутые, инфицированные шизофренией, у них у всех сумасшедший взгляд, под таким взглядом теряешь самообладание и начинаешь вести себя, как сексуальный маньяк, кровавый убийца, клептоман – в зависимости от того, какую манию тебе подобрали. Такому, как я, из дурдома нет выхода. И Анюте ли с Гариком об этом не знать! То-то факаются они сейчас, как одержимые, то-то хвалят друг друга за то, что так славно обтяпали свои общие делишки насчет любвишки. А я, дурак, поверил, что Гарик уезжает в Германию, да кому он нужен в Германии, протуберанец?

Я вышел из ниши и побрел куда глаза глядят по длинному коридору. Пол уложен был полированным бледно-розовым гранитом, свет под сводами горел осмысленно, по всей длине коридора лампы дневного света зажигались, когда я приближался, и гасли с тонким пением ксилофона далеко позади. Только безумный завхоз мог установить в сумасшедшем доме такую дорогостоящую осветительную аппаратуру. А коридор все тянулся, загибаясь левее и левее, как бы медленно вращаясь против часовой стрелки.