Стеклянный крест

Очень мило звучит: «Конечно, приезжай». Человек просится жить, даже не пожить, а именно жить: «Не дайте мне умереть здесь, в Лихове». А ему отвечают так, как будто речь идет об экскурсии. И, наверно, мимика натужно-игривая, с ухмылкой коснеющими от досады губами: «Что ты, что ты, совсем ты меня не стеснишь, наоборот». А что «наоборот» — самому неизвестно.

Но это еще не все, дальше уже начинается мыльная опера.

«Живу я один, буду рад».

Еще бы ты жил не один: взгляни на себя в зеркало, гамадрил, да кто с тобой вместе согласился бы жить? Ведь до тебя противно дотронуться хворостиной. «Живу один». Этакая небрежная скука в голосе: единственный наследник титула и угодий, пустующий замок, английский парк с лебедями, всё будет у твоих ног. «О Сильвио! — воскликнула она, обливаясь слезами. — Мне нужен только ты, всё остальное мы вместе пропьем».

«Паспорт у меня на руках», — потупившись, сказала Анюта. Странно, при чем здесь паспорт? Я же не в ЗАГС ее приглашаю — и не вербую на лесоповал. Но как еще доказать, что она уже взрослая и имеет право распоряжаться собой?

«Тем более приезжай».

Что значит «тем более»? Почему «тем более»? Можно ли более быть готовой к бегству от родного отца к чужому, в сущности, человеку? Ты балагурил, идиот? Не удивляйся же, что получил в ответ тем же концом по тому же месту.

«Я пошутила». Какое душное, взрослое, не девичье и даже не женское слово. Годится какому-нибудь старшине-сверхсрочнику с густыми усами: «Звиняюсь, я пошутил». Конечно, на слуху у меня жаргон разбитных столичных девчонок, пэтэушниц или там продавщиц: «Да просто так я, ляпнула сдуру, и нечего на меня зыриться, всё это типа ля-ля». Откуда мне знать, как выражают эту простенькую мысль школьницы здесь, в городе Лихове? «Я с тобой неловко пошутила, не сердись, любимый мой, молю..». Кто знает, может быть, именно слова этой песенки первыми пришли ей на ум, поскольку под рукой не оказалось подходящей заготовки. А почему не оказалось? Да потому, что произошло непредвиденное: слишком быстро вернулся отец, он вообще был встревожен, обнаружив нас в сарае вдвоем. Возможно, она сказала первое, что пришло ей в голову, подавая мне знак, чтоб я не вздумал развивать эту тему в присутствии отца? В таком случае, реплика ее пришлась весьма кстати: она как будто продолжала разговор с отцом — и в то же время многозначительно обращалась ко мне: «Молчите». Женщины такими уловками как раз и сильны. Вы спросите, откуда я знаю женщин? Да ведь для того, чтобы их знать, совсем не обязательно переспать с женским батальоном. Те, кто увлекается практической женологией, как раз женщин-то и не знают.

Но почему же она тогда не едет ко мне? Ждет, когда отрастут волосы? Чепуха, можно косынку надеть. Не отпустил отец? Глупости, такая своенравная девчонка, которая не поленилась обриться наголо для единственного выхода ко мне, и спрашивать не станет. Отец, конечно, мог не дать ей мой адрес и телефон, но я, во-первых, писал и произносил каждое слово вслух, раздельно и внятно, чтобы Анюта, если ей это нужно, тоже записывала. И прятать мой листок у старика не было причины: я видел его дочку один-единственный раз и на другой же день уехал, не пожелав задержаться даже на пару деньков, сколько он меня ни уговаривал. Прощаться со мною Анюта не вышла, я ее имени ни разу не произнес: расплатился со стариком — и уехал. Сама поспешность моего отъезда могла бы показаться подозрительной, но я ее, как мне казалось, очень удачно объяснил: я ведь большой ученый, мне в голову мысли приходят, вот на болоте и пришли, нужно срочно садиться за машинку. Иван Данилович отнесся к этому с пониманием — тем более что я заплатил вперед за весь обговоренный срок.

А почему я, собственно, сбежал? Ведь можно было задержаться на денек, найти Анюту — и напрямик ее спросить: так пошутила она или говорила серьезно? Но этого-то я как раз и не хотел делать, мне было бы горько услышать от нее: «Пустое, не берите в голову, Евгений Андреевич — или как вас по батюшке». Боялся я и того, что, поглядев на меня еще дня три-четыре, Анюта может взять свою просьбу назад.